Они приняли меня, как своего. Я ел и пил с ними, ходил на охоту и ловил рыбу. А однажды я спас их старшего деда, когда на него бросился на охоте кабан – копьем я пробил кабану сердце. Все полюбили меня и хотели, чтобы Уоми остался с ними навсегда. Они предлагали мне в жены лучшую девушку. Но мне каждую ночь снилась мать Гунда. Она плакала и звала меня назад. Я попросил собраться их стариков и сказал: «Старики, я должен идти. Мать зовет меня». Это были добрые люди. Они сказали: «Иди, раз так. Мать надо слушаться».
Гунда, прижавшись ко мне, сквозь слезы проговорила:
- Да. Это правда. Я звала Уоми. Каждую ночь звала!
По толпе пробежал шорох волнения и затих.
- И я ушел. Они дали мне лучшую лодку, еду и оружие. А их старший, которого я спас, позвал меня и дал мне нож, какого не видел никто в Ку-Пио-Су. Он сказал: «Возьми этот нож. Его привез купец с далекого юга. Он выменял его на двадцать соболей и медвежью шкуру. У кого этот нож, тому никто не страшен. Он горит, как огонь и поражает, как гром».
- Покажи! – закричали в толпе.
- Покажу, - ответил я, - но сначала пусть его увидит Мандру.
- А что было дальше?
- Я доплыл до оврага Дабу и пришел к нему. Дабу принял мою жертву – сердце поросенка. Я видел его душу, она похожа на большого филина. Она ела мясо, которое принес ей Уоми. Она дала мне свое перо и сказала, кто мой отец. А теперь пошли к Мандру, пусть он тоже узнает все.
Мы всей толпой двинулись к хижине Мандру, только слепой Ходжа, поэт, певец и сказитель, остался сидеть на площади, улыбаясь и беззвучно шевеля губами.
Идти было совсем близко. Мы прошли несколько десятков шагов и оказались перед самой большой хижиной поселка. Нагнувшись, я вошел внутрь. Мандру, высокий костлявый старик с седыми, как лунь, волосами, сидел напротив входа на земляных нарах, устланных шкурами. Посередине хижины горел огонь в очаге. Я остановился возле огня и посмотрел на Мандру, а он глубоко запавшими, злыми глазами смотрел на меня. В хижину набился народ, стало тесно.
- Говори! – приказал Мандру.
- Дед Мандру, - сказал я. – Четыре года назад ты велел старикам положить Уоми в лодку. Ты хотел, чтобы он умер. Но Уоми не умер. Он стал еще сильнее. И он говорит: «Не злой лесовик – отец Уоми. Его отец – сам Дабу». Уоми видел его душу, она похожа на большого филина. Она ела принесенное Уоми мясо и дала ему свое перо. – Я вытащил перо и показал, подняв над головой. – Дабу сказал: «Пусть перо всегда будет с тобой. Оно защитит тебя».
Я замолчал, и из ближнего перелеска послышалось громкое уханье лесной птицы.
- Вот! – сказал я. – Это душа Дабу. Она близко!
Многие из столпившихся в хижине людей издали крики изумления и восторга:
- Дабу, Дабу!
Помолчав, я продолжал:
- Четыре года жил Уоми у чужих. Четыре года плакала о нем мать. И Уоми решил вернуться. Чужие хотели, чтобы он остался. Они предлагали ему в жены лучшую девушку. Но Уоми хотел к матери. Хотел в Ку-Пио-Су. Тогда старший старик чужих дал ему нож, какого не видел никто в Ку-Пио-Су. Он сказал: «Возьми этот нож. Он не простой. Его выменял приезжий купец с юга за двадцать соболей и медвежью шкуру. Он горит, как огонь, и убивает, как гром. Кому он пронзит сердце, тот умирает. Пока он с тобой, тебе никто не страшен».
Я вытащил из-за пазухи кинжал и взмахнул им, показывая, как буду поражать врага. Свет очага ярко блеснул на отточенном лезвии. Мандру смертельно побледнел. С трудом поднявшись на ноги, он сказал:
- Живи! Сын Дабу…
* * *
Ночь мы все провели в хижине Гунды. На ужин ели печеную на очаге рыбу, и я должен был снова и снова рассказывать, как жил у чужих, какие у них обычаи, с кем из них я дружил, как охотился и ловил рыбу. Это были не мои воспоминания, а Уоми, но я помнил достаточно, чтобы рассказать. И, конечно, я рассказывал о встрече с Дабу и его душой. В углу сидел слепой Ходжа. Склонив набок голову, он внимательно слушал.
На ночь все улеглись на шкурах – на нарах и на полу. Гунда хотела уступить мне свое место, но я настоял, чтобы она не беспокоилась, а спала там, где обычно.
В шкурах была масса клопов, и я с непривычки никак не мог уснуть. Пришлось пожелать, чтобы все насекомые в хижине исчезли, искусанная кожа перестала зудеть, а шкура, на которой я лежал – пахнуть. И все равно я еще долго ворочался с боку на бок, перебирая в памяти все события этого долгого дня.