Мари меж тем продолжала делиться своим богатым житейским опытом:
- Вы, юные девушки, летите на таких обольстителей как мотыльки-однодневки на губительный огонь, не думая зачем и почему. Сгораете даже не поняв, что такое любовь и забота. Ни радости, ни спокойствия от того огня, одна боль и разочарование. А куда спешить? Куда лететь? И забываете, что молодость ваша так же коротка, как у той однодневки, не успеешь оглянуться – и нет ее, упорхнула… Это кажется, что мужчин много, а любовь она хорошо если на всю жизнь хотя бы одна, но настоящая. А тратить время на огоньки – только опалить себе крылья и благо, если сама не сгоришь…
Потом цепко посмотрела на меня:
- Думаете, у вас, господ, не как у простых людей? Ох, много мы слуги о вас знаем…
Я заинтересовано поддалась вперед, ожидая любопытных подробностей и даже стул придвинула ближе.
- Но я ничего не расскажу! Рано вам еще. И нечего мне языком молоть! – строго одернула она себя.
Разочарованная, я со вздохом откинулась на спинку стула.
Но права, Мари, как всегда права. И думать о нем не стоит.
А портрет я все же нарисую! Только из любви к искусству!
И соскочив со стула, быстрым шагом помчалась к двери, но по пути экономка окликнула меня:
- А пирог? Вы уже и о пироге забыли? Сядьте, покушайте, разве можно девице быть такой худосочной? Кости вон торчат…
Второй раз за эти два дня мне напоминают о худобе. Я обернулась и разразилась страстной речью:
- Да нормальная я! Изящная как нимфа! Ты хоть раз видела статую толстой нимфы? Или такой, чтоб прям кровь с молоком? Нет? Вот и я нет!
Мари недовольно проворчала:
- Не знаю что не так с вашими статуями, но женщина должна быть здоровой! Вам еще детей рожать!
Я вернулась к столу и залюбовалась румяным, пышущим паром пирогом, который женщина принялась посыпать душистой корицей.
- Положи на тарелку два кусочка, я с собой заберу. Рисовать хочу, ждать не могу!
- Ладно, положу. Вы бы лучше спокойно покушали, с чайком… И не рисуйте без устали, а то опять до ночи как усядетесь, потому и аппетита нет, и синяки под глазами заработаете. Лучше б погуляли, - продолжала ворчать Мари.
Но я ее не слушала, прихватила тарелку с пирогом и упорхнула творить прекрасное.
Далеко улететь не удалось. Проходя по коридору в направлении к лестнице, возле комнат слуг я услышала сдавленные рыдания. Остановилась и прислушалась возле двери в комнату Анет. Это она так горько плачет?
Так и есть, и носом шмыгает.
Не могу же я пройти мимо!
Тихо постучала, но мне не ответили, поэтому я осторожно открыла дверь и заглянула в комнату горничной. Она сидела на своей узкой кровати, застеленной пестрым лоскутным одеялом, и резко отвернулась. Я успела рассмотреть ее зареванное лицо, поэтому вошла внутрь и прикрыла дверь.
- Анет, что случилось? – обеспокоено спросила я, остановившись на входе.
Девушка резко набрала воздух в легкие и подняла глаза к потолку в попытке остановить слезы, но стало только хуже.
- Да что уже! – воскликнула она и опять разрыдалась, опустив голову и плечи, - Все равно скоро все узнают!
Я ничего не поняла, подошла ближе, присела на край кровати и спокойно спросила:
- Кто и что должен узнать?
Горничная подняла на меня покрасневшие и опухшие от слез глаза и выдохнула, прошептав как на духу:
- Бель, я беременна…
- От Юбера? – уточнила я.
Это было очевидно, но не объясняло почему Анет плачет.
Девушка кивнула. Я улыбнулась, подбадривая ее:
- Так, а плачешь почему? Сейчас быстро свадьбу сыграем, никто ничего не узнает!
Мне даже от души отлегло. Но Анет и не думала успокаиваться, а еще пуще разрыдалась:
- Не будет никакой свадьбы! Он сбежал! – ее лицо исказилось от боли, а брови страдальчески сошлись на переносице. Она прикрыла лицо ладонями, а потом бессильно опустила их на колени.
Я опешила:
- Как сбежал? Да куда ему бежать? У него же в деревне вся семья!
- Не знаю куда… Сказал, что еще слишком молодой. Он же на год меня младше! И что не готов еще. И что детей не любит. И что может ребенок не его. И сбежал. Родители говорят, что дня два его не видели. Даже записки не оставил… - рассказала Анет, вытирая бегущие слезы рукавом.