— Дай, — все так же коротко и сипло приказала Джемма, протягивая чуть подрагивающую ладонь к Доу.
Тот сразу отдал фонарь, молча, будто теперь убежденный, что Джемма знает, что делает. Жаль, это ненадолго — отойдет от удивления и опять будет…
Сначала она посветила трупу в лицо, убеждаясь, что это ни при каком обмане зрения не мог быть Купер. Совсем другое лицо: широкое, с высокими скулами и коротким подбородком. Выглядел он лет на пятьдесят — виски уже совсем поседели. Глаза, слепо смотрящие вверх, были карими.
Потом Джемма перевела фонарик на его руки.
Черные…
— Да твою же мать, — пробормотал Доу сверху.
Мазутная мерзость бликовала в свете фонарика и уходила под испачканные манжеты куртки. Джемма посветила вниз. На ногах не оказалось ботинок: точно, ботинки были тем немногим, что на Купере осталось из своего. Значит, их и вовсе не было? И ноги и руки уже видоизменились: они бугрились, некоторые пальцы — неестественно изогнутые, длинные — слиплись, и Джемма сомневалась, что эту хрень можно просто вытереть полотенцем.
— Как у той твари…
Да. В лесу.
Джемма перевела луч на простреленную грудь, а потом на лицо и обратно. То, что вытекало из ран, кровью не было. Она не выглядела черной — это и была чернота.
— Они превращаются постепенно, — пробормотала Джемма. — Трансформация происходит не сразу. Эта хрень вроде как… пожирает их. — Она еще раз посмотрела на лицо. — Скорее всего, очередной турист.
Затем полезла во внутренний карман окровавленной куртки мертвеца, двумя дрожащими пальцами вытянула искомое и отшатнулась от тела, чувствуя какую-то похмельную слабость. Последний взгляд на труп — и Джемма двинула луч фонаря дальше по комнате.
Дверь сильно просела и висела на одной петле. Из темного дверного проема тянуло зимним холодом. Деревянные стены прогнили, дерево осыпалось, кресло было оборванным и рваным, ветхим от древности. Потолок давно пришел в негодность. Шкафы стояли, но луч фонаря высветил толстый слой пыли на полках. Окно тоже было покрыто вековой грязью.
— Вот и сказочке конец, — пробормотала Джемма себе под нос.
— Этого не может быть, — голос Доу звучал низко, хрипло, скрывая шок за вибрирующими интонациями. — Это… Как это возможно?..
Дом, в котором они находились, пустовал десятилетиями. Если кто-то в нем и жил, то очень, очень давно.
— Вот ты мне и скажи, — пробормотала Джемма.
Детскую фотографию Купера она, слегка помяв, сжала между пальцами.
Они были слишком неосторожны.
Слишком привыкли, что в этой деревне их ничего не трогает, слишком расслабились оттого, что нападений почти нет, слишком приспособились держать угрозу на расстоянии вытянутой руки — да, даже Кэл. И сейчас пришло время за это поплатиться.
Кэл успел лишь снести собой Киарана в сторону и по инерции отлететь сам.
Промазав, существо приземлилось на четвереньки, глубоко утопая в снегу. В тот раз Кэлу почти не удалось ничего разглядеть, но сейчас, стоя в двух шагах, он мог видеть все отчетливо.
Как Джемма и говорила, это был человек.
Изменения уже исказили облик, придавая ему звероподобные черты. Лицо перекошено — правую сторону сожрали черные вздутые жилы, волосы покрыты чем-то вроде пленки. Оно развернулось, как животное, боком и уставилось на Кэла невидящим взглядом одного, еще человеческого глаза. Черные зубы несколько раз клацнули. Кэл медленно потянулся за ножом.
А потом оно бросилось вперед. Не на него — на упавшего Киарана, который все это время в ужасе отползал назад и неудачно показался из-за спины Кэла. Прыжок у твари был стремительным. Быстрая, но Кэл быстрее.
Он был у нее на пути и следом полетел на землю, чувствуя опаляющее ледяное дыхание прямо у себя на лице. Вскинул руку, чтобы укус не пришелся в горло, но вместо этого тварь попыталась соскочить с него — вправо, туда, где лежал Киаран.
Кэл оказался ловчее: схватив чудовище за то, что когда-то было волосами, он перерезал ему глотку, чувствуя, что на руки льется куда меньше крови, чем должно бы. Тварь захрипела, забилась в конвульсиях, и Кэл всадил лезвие ей под челюсть, почти обезглавливая рывком. Захрустели жилы. Крови все еще было мало — только из-под подбородка хлынуло… Из-под оставшейся человеческой части.
Чернота уже поглотила одну половину лица: вздувшиеся черные вены пронизывали щеку, вздыбливали веки над залитым черным глазом, словно корни дерева под землей. Та половина, которая все еще оставалась человеческой, была пустой и бессмысленной — когда-то она принадлежала европейцу со светлой кожей и голубыми глазами.