Особенно любопытна конфигурация каденций. В работах Бунинга и Ван-Скунефельда, Брызгуновой, Гардинера[30] указывалось на значительную регулярность интонационной каденции от квинты к тонике и также на ее весьма вероятную связь с развитием западной мелодики и гармонии. Проводилась аналогия между фразовой интонацией и григорианским хоралом, напев которых выдержан в автентических тонах с квинтой над финальным звуком каденции[31]. Дальнейшая дискуссия по этому вопросу остается за рамками, намеченными для настоящей работы, можно только заметить, что, хотя практика Бродского соответствует в общем стандартной схеме русской каденции от квинты к тонике, она не лишена и своеобразия: интервал квинты возникает между тонами (7) и (10) скорее, чем в финальной каденции (8—10). Обычно ход от квинты к тонике происходит между предшествующим слогом и финальным иктом, как в примере 4, ил. 1. Иными словами, формула каденции у Бродского ближе к скользящей каденции хорала, чем к разговорной интонации.
Также его мелодика соотнесена не с синтаксисом, а со стиховой структурой строк и строф. Так, финальные каденции имеют место только тогда, когда конец предложения является также и концом строфы (в первой и второй частях). Таким образом, многие предложения, чьи окончания не совпадают с концом строки или строфы, а находятся внутри строк и строф, лишены нормальной каденции. К тому же отдельные строки обычно отчетливо отмечаются в устном исполнении Бродского паузами вне зависимости от синтаксической ситуации. Бродский довольно часто пользуется анжамбеманом[32], но строкораздел почти всегда отмечен значительной паузой в его чтении. Он даже не делает различия между строкой, оканчивающейся точкой, и строкой, обрывающейся анжамбеманом на полуслове. Так, в его чтении строки 46–48 разделены разными перерывами:
не страсть, а боль определяет пол. Одна похожа на Адама впол оборота. Но прическа — Евы.Всего в этом стихотворении 14 анжамбеманов разной степени радикальности (самый радикальный — вышепроцитиро- ванный, строки 47/48), и Бродский сопровождает каждый паузой. С другой стороны, имеются спорадические внутри- строчные паузы, соотносимые с синтаксическим членением. Реже (три случая в анализируемом чтении) Бродский переходит от строки к строке без паузы, несомненно, ради ритмического разнообразия, но и здесь это делается вопреки синтаксису и отмечающей конец строки пунктуации (строки 44/45, 62/63 и 70/71).
В общем, декламация Бродского теснее связана с просодической структурой текста, чем с нормальными речевыми интонациями. Более того, следует отметить, что, хотя об особенностях декламации Бродского нельзя догадаться по печатному тексту, определяющие факторы строфо- и строкораздела наглядно представлены в тексте. Чтение Бродского основано на этих факторах, а не на требованиях синтаксиса или интонационной нормы разговорной речи. В этом отражается постоянное утверждение Бродским особой природы поэтического языка. Подчеркивая рифму и размер, делая паузы даже на анжамбированных окончаниях строк и декламируя текст уникальным мелодическим распевом, Бродский декларирует превосходство поэзии над смертным существованием (синтаксис, разговорная речь) и в то же время отделяет поэзию от других форм словесного творчества, таких, как проза и драма[33].
Описанное здесь эффективное слияние текста и декламации относится к сравнительно раннему периоду (1975) из истории исполнения Бродским своих стихов перед публикой, и, конечно, оно не уникально. Скорее такие чтения были типичны для Бродского. Возможно, со временем они становились даже слишком типичны, рискуя превратиться в условно-рефлективную манеру, возникающую независимо от содержания и стиля читаемого стихотворения. Не все стихи, вероятно, даже не все стихи Бродского следует декламировать таким образом. Взять, к примеру, его чтение стихов Ахматовой в Библиотеке Конгресса 24 февраля 1993 года или его чтения собственных стихов в английских переводах (иногда авторских). Какими бы близкими ни были отношения между Ахматовой и Бродским, поэты они очень разные, и всякий, кто слышал ее деликатное лирическое чтение в записях 60-х годов, не может не ощущать, насколько манера чтения Бродского не соответствует ее стихам. С английскими текстами дело обстоит сложнее. Хотя ни один известный мне поэт английского языка не читает в подобной манере, чтение Бродского создает интересный эффект. Дополнительно, в тех случаях, когда Бродский читает собственные переводы или стихи, написанные им по-английски, исполнением «прикрываются» те места, в которых чувствуется, что английский для него неродной язык (удивительным образом таких мест нет в его прозе)[34].