Элерт талантливо пускал песок в глаза, отыгрывал почище актёров в театре – люди велись на смену масок, не подозревая за ними подвоха.
У легенд не гнулась спина, не тряслись колени, не приключалось астении. На публике.
Легенды прикрывали ослабевшие, искалеченные пальцы перчатками, хлебали таблетки по рецептам докторов и в непогоду выли в подушку от боли. Вполне по-человечески.
Вынув из кармана пузырёк с надписью «Вильмин»{?}[обезболивающее среднего действия. Элерт пьет это лекарство на протяжении всего времени, прошедшего со смещения императора.], Азеф передал его Элерту.
— Твой подчинённый принёс. Не хотел тебя будить.
— Спасибо.
Он откупорил склянку и добавил в чай несколько капель. От острого запаха лекарства Азеф поморщился, но Элерт с невозмутимым видом осушил чашку в два глотка. Затем, не меняясь в лице, открутил крышку фляги и запил горечь вином.
— С каких пор доктора прописывают употреблять лекарства с алкоголем? – хмуро поинтересовался мужчина, выхватив флягу у друга. – Не рискуй.
— Рисковать, дружище, – это по палубе в открытом море без штанов щеголять. А вино, чтобы ты знал, рекомендовано к ежедневному распитию в оздоровительных целях.
— В оздоровительных целях я его реквизирую. Бросай дурить.
— Бросай курить, – подражал ему Элерт.
Доедали в тишине.
— Что Призрак забыл вчера после девяти во дворе Сатгрота? По твоему приказу.
Азеф разбалтывал на дне гущу от тибы́. Она покрывала грани смазанными волнами. У капитана обязано отыскаться объяснение: отряд – демоны с белыми мордами – подчинялся ему беспрекословно. Показания свидетеля в связке с рапортом не попахивали бреднями – они указывали на конкретного участника, понадеявшегося выйти из воды сухим.
Потяни за ниточку – и клубок развяжется.
— Патруль не с Призраком пересёкся.
Ему послышалось?
— У нас завелись пародисты? В тюрьме? Прости, я не…
Элерт едкость распознал запросто – не потерялся, не сыронизировал.
— Я побеседовал с сержантами. Если предположить, что они воспроизводят всё в точности, патруль застал не кого-то из моих ребят. – Он пододвинулся – горячим дыханием по щеке до неконтролируемого побуждения отпрянуть. – Ты в призраков веришь?
— Элерт… – с предостережением выдавил Азеф.
Вышло хрипло. Разоблачительно.
— Без юмора, shér immé. Либо у нас завелись пародисты, либо привидения. Солдаты описывают Ка́дана. Его личину.
— Что тебя смущает? У нас есть подозреваемый.
— Он умер, Азеф. Сгорел при взятии Белвеза. По кольцу опознавали.
— Ты уверен?
— Уверен. Я моих парней в горсти праха признаю.
Паршиво, куда ни посмотри. Неизвестный представился подчинённым Элерта, и, проболтайся охранник о «демоне», подозрения падут именно на капитана злополучного отряда.
— Командующий Росс! Сэр. Мистер Катлер!
Солдат из сопровождения стукнул каблуками сапог и отдал честь. Его растрёпанный, взбудораженный вид не оставлял простора для фантазии: он бежал.
— К чему срочность, рядовой?
— Сэр, свидетель… он повесился.
Комментарий к Глава 12. Наши с тобой времена настали
Надо немного сказать по ударениям в именах. Благодаря подруге, которая отказывалась правильно изначально произносить имя Элерта, он обзавелся ударением на второй слог, т.е. стал ЭлЕртом. С этим ударением пришли околофранцузские корни его происхождения. Он даже заморочился и выучил язык, поэтому говорит на сутенском столь же свободно, сколь и на сорнийском.
Азеф – ударение на “а”.
Эйвилин – ударение на “э”.
========== Глава 13. О ком забыли, кого искали ==========
Перед аркой, ведущей на тренировочное поле, вилось порядка полусотни человек. С прошлого испытания претендентов заметно поубавилось: сказался высокий проходной балл на заключительный этап экзаменации. Имелись и такие, кто саморетировались, прочувствовав на себе предстоящие тяготы службы. Осуждать их не поворачивался язык: свора командиров в белых воротничках намудрила задания на грани человеческих возможностей. Дотошный подход оправдывался вакантными должностями: набирали не солдат-ротозеев для службы по контракту, а стражу на Парящий Двор. В обитель императоров Сорнии, по понятным причинам, принимали лучших из лучших. Ни происхождение, ни связи не спасали от участия в отборе; с красным штампом «провалено» равно могли уковылять что простолюдины в дырявых носках, что напомаженные дети аристократов. За взяточничество, вопреки обычному, карали по наивысшей строгости закона: на помост – и петельку на шею. Этим людям предстояло надеть идеальный мундир охраны и встать на защиту венценосной семьи – просчётов в их подготовке, погрешностей в навыках не допускалось. Они несли крест живого щита. Блестяще вышколенные. Безукоризненно верные.
Среди оставшихся кандидатов преобладающая масса носила форму Высшей Военной Академии. Их лица выражали идентичную эмоцию собранности, они не вступали в диалоги с соперниками и не меряли шагами пяточки земли в приступе паники. От них следовало ожидать предусмотрительности: прибыли на место заблаговременно, «прощупали» площадку на изъяны, размялись, приноравливаясь к силе потенциальных противников. Пары составлял Шар – беспристрастное устройство эфекторов, которое при касании начертало на ладони случайный из заданных номеров. Совпадение определяло стороны спарринга. Кристальная чистота процесса. Ни в предвзятости не обвинишь, ни в необъективности.
Офицеры, сгрудившиеся в центре поля, поглядывали на курсантов с одобрением. Другие участники, чудом добравшиеся до финала, – пугливо или разочарованно. Они себя похоронили, эти люди. Мизерный шанс на победу уничтожался сухой оценкой фактов: самоучке с воспитанником выдающихся учителей-военных не сравниться. Тем с детства внушали, что их отец – бой, что их мать – ружьё, братья и сёстры – тактика да стратегия. Муштровкой закалялась психика, строевыми учениями – тело. Им не с кем тягаться здесь, кроме бывших академических товарищей, и они прекрасно осознавали столь приятное обстоятельство.
Девушка, прислонившаяся бедром к столбу, пронаблюдала за тренировками всё утро, но нервозность не демонстрировала. Её сонливая расслабленность привлекла какого-то сержанта: проходя мимо, он счёл нужным сделать ей замечание за «неподготовленный вид» и «несерьёзное отношение» к ключевому экзамену. Под его осуждающим взглядом она сжалась, симулируя раскаяние, и залепетала уверения в обратном. Фальшивое смущение сработало как по маслу: мужчина смягчился, даже похлопал по плечу для ободрения. В жесте между строк читалась снисходительная жалость: «Проходной материал. Сегодня она побежит плакаться домой».
Больше её не беспокоили.
Плотный занавес мглы растворялся под нажимом мороза. К липкому дёгтю неба приклеились звёзды. Они возникали в хаотичном порядке, заполняя высь вязью созвездий. Рожки лун, Примы и Алиуса, смотрели в противоположных направлениях – что поругавшиеся супруги в кровати. Или проклятые влюблённые, которых боги обрекли коротать вечность рядом, но не обладать мочью прикоснуться. Рвись с волшебной цепи, обдирай криком горло – не смилуются, не ослабят поводок. Раз в двадцать два года замки кандалов истирались, и Прима погружалась в объятия Алиуса. Смазанный поцелуй, упоительная нега встречи – у их счастья короткий срок. Боги, разбуженные громом сломанных звеньев, отливали замки крепче старых, не внимая горю влюблённых. Напрасно пыжились! Через двадцать два года история повторялась. Ничто не убавляло любовь Лун.
Девушка пожевала травинку. Люди обожали грустные легенды. На севере, где небесные светила достигали замка по размерам и ночь держалась девять месяцев из одиннадцати, в сказках ютилась душа. Юг-педант сводил их концовки к морали. Север пускал сюжет по течению, призывая слушателя не вычленять тайные смыслы. Он просил поверить. Старуха-сказительница – сморщенная, словно изюм, карга с клюкой – так и обрубила подковырку: «Не выдумывай! Вы, южане, смотрите подтекстами, когда надобно смотреть сердцем». От её непритворного роптания с девушки сдуло ухмылку. Не нашлось, чем парировать, поэтому она передвинулась за камин, чтобы дослушать пожилую женщину не под прицелом укоризненных очей. Рассказывала она красочно, эмоционально, захватывала в плен низким тембром – не оторваться. Дрова пыхали искрами, придавая ей чего-то колдовского.