Разумеется, пытаясь реконструировать таким образом путь столь сложной души, я решаюсь на гипотезу. Более того, я решаюсь трактовать некоторые проблемы, задетые Ю. Трифоновым, не совсем так (или совсем не так), как он их трактовал в своих самооценках. Однако, я думаю, настоящий писатель всегда интересней и глубже таких конкретных самооценок. На эту тему мне приходилось спорить и с самим Ю. Трифоновым (один такой спор представлен в этой книге). Приходилось мне наблюдать и мучительные его переоценки самого себя. Это была судьба, полная глубокого, подчас скрытого драматизма.
Я ищу противоречия в высказываниях писателя не с целью свести концы с концами и тем более не с целью доспорить задним числом. Внешние противоречия — индикаторы внутренней драмы. Я понимаю, что Ю. Трифонов спорил бы, наверное, и с многим из того, что я пишу о нем сейчас, — это было бы в моих глазах продолжение все той же его драмы, а не выявление аптечной истины по пунктам.
Вот несколько явных несоответствий в трифоновской позиции.
С самого начала, с первых, студенческих еще, фельетонов — неприязнь к пустозвонной эрудиции, к чесоточному рационализму, к далекому от практики многознанию. Заметьте: не к тупости, не к невежеству, не к темноте беспросветной, — именно к гипертрофии интеллекта! И это у человека, которому суждено было стать «писателем интеллигенции», последовательным защитником умственного и духовного ее вклада в общее дело.
А спорт? Что такое спорт в понимании Ю. Трифонова? С одной стороны, праздник, чудо, выводящее нас за пределы обыденщины к пьянящим высотам игры и победы. С другой стороны — нечто противоположное: проклятие изнурительного труда, лямка каждодневного напряжения, жизнь непраздничная, в которой статистика тренажа и каждодневный пот истиннее эфемерных «очков» и секундных фанфар успеха.
Тема спорта у Трифонова — сплошное противоречие: игра и праздник то и дело проваливаются в труд и тяжесть, в омут массовых чувств, зловеще далеких от «игры» и «праздничности».
Словно провоцируя нас, Ю. Трифонов спрашивает: как же это можно находить совершенство, видеть тонкое художество — в грубых мышечных упражнениях здоровых парней и девушек? Тут знаменательна сама постановка вопроса.
Значит, ни совершенство, ни тонкое художество в принципе невыводимы для Ю. Трифонова ни из здоровой мускульной радости, ни вообще из природного естества. Значит, исток ценностей — принципиально другой. Вопрос, который возникает при этом у нас, читателей: допустим, невыводимы, но если так, то чем объяснить такой пристальный интерес Трифонова к мускульным радостям и биологическому ликованию тела?
А ведь Трифонов поистине прикован к этому контрасту. Он не может оторваться от рокового и живительного противоречия между «реальной», природной, грубо ощутимой жизненной плотью — и каким-то «нереальным», «сверхприродным», тонким и неощутимым планом бытия, который и определить-то трудно (разум? интеллект? культура? совесть?), но за который Трифонов готов отдать всю материальную достоверность. И это не только в публицистике, — это и в прозе; вся проза Юрия Трифонова напоена этой диалектикой: это одновременно проза реалиста, пристально описывающего плен обстоятельств, и проза романтика, упрямо отрицающего этот плен. Загадка трифоновской прозы — стык того и другого. Стык мечты и «низкой» реальности, в которую падает и погружается мечта. Прозе это дает напряжение, дает скрытую силу внутреннего действия: вечный диалог с антиподом. Публицистике — цепочку открытых противоречий, взаимоисключающих посылок и несходящихся призывов. То это — защита медлительной точности описаний, а то — неистовое отрицание бескрылой описательности. Или: война фантазии, выдумке, миражному воображению, а рядом — повышенный интерес именно к тем писателям, которые легко преодолевают «земное притяжение»…
Три главных камня преткновения, три ключевых понятия, вокруг которых кипит водоворотом мысль Трифонова: «интеллигент», «мещанин», «быт». Тезис, антитезис, попытка синтеза? Попытка — драматичная, синтез — неустойчивый, непоследовательность — «вопиющая», причем громче всех «вопиет» о ней сам автор, публицист Юрий Трифонов, открыто и прямо говорящий читателю о том, что он не может разрешить эти мучающие его проблемы.
Так, может, сама «неразрешимость» и есть главная ценность, суть сокрытого здесь духовного опыта? Может, это сизифово перекатывание глыб из конца в конец, это слоновье утаптывание непокорных слов, эта неразрешимость думы писателя как раз и говорит нам о его и нашей жизни куда больше, чем любые последовательные цепочки и стенки, которые можно было бы выстроить с помощью такой каменоломни? Публицистика Ю. Трифонова не просто помогает нам понять художника (хотя и это важно), она и сама по себе является замечательным выражением тенденций нашего времени, его исканий, его идеалов, его реальных обстоятельств, — надо только понять публицистику Трифонова, исходя именно из его внутренней драмы.