Annotation
Аннотация отсутствует
С. Лопатина
С. Лопатина
«КАК СТЕПКА БЕСПРИЗОРНыЙ СТАЛ ПИОНЕРОМ»
Посвящаю беспризорным
Автор
Ранним утром затихает Москва. Пахнет весной. Ночью хватил мороз, утро свежее, бодрое.
C восходом солнца, из-под огромного асфальтового чана, вблизи Сухаревки, выползают один за другим несколько кусков лохмотьев: то уличные бродяжки — грязные, закоптелые; лица измазаны сажей, на тряпье сажа висит кусками; ободранные пальтишки, — словно кисти, которыми только-что вычистили закоптелые ламповые стекла.
Сегодня их пятеро приютилось здесь на ночлег. Расправив закоченевшие члены, оборвыши бегут к рынку, чтобы поживиться отбросами, оставшимися после вчерашней торговли. Закрытые лотки стоят уныло. Сухаревка пустынна, только собаки, обнюхивая лотки, пробегают и крутятся вокруг, в погоне за такой же наживой.
Видимая конкуренция!
Оборвыши устремляются туда же, где и собаки: они указывают им верный путь.
Разогнав собак каменьями, ребятам удается выхватить лакомые куски заплесневелой колбасы, гнилых яблок, они не брезгуют и морковкой, и затхлой рыбиной, все с жадностью проглатывается и набивает их пустые желудки.
Высокий мускулистый подросток лет 14, Степка: вырвав у девятилетнего Андрейки гнилое яблоко и угостив его в придачу подзатыльником, сказал:
Полдневать буду, ждите около ворот; я за Ванькой на Смоленский, дельце наклевывается, a вы тут прицеливайтесь, только работать в чистую! не то опять морду бить буду!
— Полдневать в харчевке, — отвечают ребята.
— Хорошень вокруг мотри, не профуфонивайся! — на ходу бросил Степка и вприпрыжку побежал к первому проходившему трамваю, уселся на буфер и покатил на Смоленский рынок.
На углу около чайнушки (обычное место встреч) его ждал Ванька.
Вид у него был много приличней. Сапоги на ногах, картуз с козырьком, теплый ватный пиджак и сумка через плечо. Красивые серые глаза смотрели ясно, по-детски, нельзя было подумать что это главарь воровской шайки, заправила многих краж, опытный карманщик. С виду он был похож на газетчика, но служил в милиции, разнося повестки по домам, где произведены кражи.
Попавшись однажды в воровстве, он, своими чистыми глазами и наивном лицом, вызвал симпатии; милиция решила его выправить и взяла к себе в услужение для разноски пакетов и повесток.
Ванька умело пользовался своей должностью, Мозговатый он был парень; в голове его создавались такие планы, что и взрослым не додуматься! Среди уличных бродяг он пользовался авторитетом; мелкие воришки, карманщики, картежники, кокаинисты — все уважали Ваньку и подчинялись ему беспрекословно, если он брал их в компанию обстряпать дельце.
Сбыт краденого производился в притонах, на Хитровом рынке, а покрупнее у "Касатки". Хозяйка скрытого притона, окруженная шайками грабителей ловко прятала концы в воду, но к ней допускались лишь главари шаек, и с мелкотой она редко имела дело.
Ваньку и Степку сблизил случай. У Ваньки был небольшой, довольно уже хриплый, как видно, надорванный голос. Раньше босой, с голой грудью, в ободранной рубашке, которая висела лохмотьями, он крутился вокруг трамвайных остановок, обходя с шапкой публику, выпрашивая на ночлег. Часто его видели в дачных поездах, где он под аккомпанемент гармоники распевал — "Погиб я мальчишка, погиб я навсегда".
Переходя из одного дачного поезда в другой, за день, он набирал себе на пропитание, пока не выучился под руководством опытных карманщиков "сбивать скулешник“, т.-е. вырезать кошельки из боковых карманов. К этому искусству скоро прибавились и другие; Ванька, в зависимости от обстоятельств, пользовался всем что знал.
Сблизил их с Степкой случай. Однажды вечером, в одной из чайных около рынка, Ванька утешал публику и распевал свои песни; вошел Степка, послушал и, когда тот смолк, тоже запел, жилы вздулись на широкой мускулистой шее, лицо напряглось, и голос необычайной силы раздался в чайнушке. Гости притихли.
— Вот это песня! Это тебе певец!
— Ай, да парень!
— А ну-ка "Ухаря купца"! — просят из публики.
Степка пел одну песню за другой. Здесь его знали и любили слушать.
Любил и сам петь Степка и когда пел, песня преображала его, уносила вдаль. Больше всего любил он петь про Волгу, про родную деревню, голодные годы, про свою скитальческую жизнь.
Могучий голос был у Степки, сталью звенящий, оглушительный. Диву давался народ, слушая парня, откуда такая силища берется.
Больше всего на свете любил он песни и свободу, любил улицу с ее неизвестностью и борьбой, и ни на какие детские дома не согласен был сменить Степка свою привольную жизнь.
Кончил петь Степка, в его фуражке, кроме мелочи, оказались и полтинники; мигнул он глазом Ваньке, и оба вышли па улицу. Знакомство завязалось быстро.
— Ты откеда? — спросил Ванька.
— Из Нижней Ахтырки, Смоленского города.
— А я подмосковный — отвечает Ванька.
В Покровском бывал? или из Гаврикова?
(В Москве, в Гавриковом переулке находится дом правонарушителей).
— Был в обоих, из Гавриковского три раза убег, один раз два одеяла слимонил.
— Скушно там, — молвил Степка;— делать нечего как попадешь — запрут, и никакого тебе выхода нет. Хуже тюрьмы.
Ну их к дьяволу! — отвечает Ванька;— век бы их не было этих домов-то. Одна канитель. Делать нечего, в мастерских никакого струменту, от скуки одуреешь. Боюсь я этих домов хуже тюрьмы!
— Я три раза оттуда бегал. В последний — хотел человеком стать. Ну, ладно, думаю, уважу сам себя, хочу на чести жить, к правильной жизни примоститься!.. Месяца три держался, вот думаю, перешлют из приемника в детский дом, все дела за собой прикончу, начну сызнова жить, по хорошему, и от воровства отказался… Прожил так месяца три, сам себе рад, а в детский дом все не шлют; комиссия — с делом путается! Каждый день я себе клятву давал — не убегу мол, — только вдруг этот ехидна, сволочь проклятая, все дело испортил…
— Ну, ну!.. — поддакивал Ванька.
— Воспитатель Павлов, настоящий сатана! Когда ему в рыло плевали, кулаками ребята в нос тыкали, так ничего, только посмеивался да улыбался, — шутят мол, а как я пустяковину в шутку ляпнул — вдруг на дыбы!
Скомандовал он нам в строю — смирно! А я в ответ: жалко фуражки нет, а то бы я тебе откозырял… и рожу выкроил. — Он на меня и замахнись. Я не стерпел, цоп его по морде и давай тузить… Таких тумаков надавал, что в тот же вечер опять в следственную комиссию, себе четвертое дело прибавил!
— Мало всыпал, — говорит Ванька, — a ты бы ему побольше меток насадил, чтобы след на всю жизнь остался.
— Как они меня ни стерегли - убег, — только они меня и видели… Ну, a ты как?
— Меня отец шибко бил! Так бил, что за всяко; просто из синяков не выходил. Раз я на вечорку пошел, подняли возню, я в новой рубахе был. Дунька возьми, да и плесни в меня квасом, всю новую рубаху облила; я ее по носу, она, стерва, к отцу, жаловаться, я за ней! Отец в избу с вожжами, а я схватил ремень, окно выбил да в окно.
Неделю не показывался, а потом ночью пришел к маманьке, да и говорю — я в Москву к тетке Арише поеду, — мать уговаривать, а я в ту же ночь и утек. Приехал к тетке-то, — а она тут в Москве в курьершах служит, — хорошо у ней в комнатке, чисто так уж очень. Переночевал у нее ночку, а другую и стыдно стало. — Я такой грязный, ободранный, а у ней чисто; все ходит за мной да следы тряпочкой подтирает! Не стерпело сердце. За что, думаю, она меня кормить обязана? Ну, и убег.