Петька с Андрюшкой успели стрекача дать.
Уныло бредет Степка с милиционером.
На окраинах Москвы за Гавриковым переулком есть бывшая тюрьма. Пройдя через каменные тюремные ворота, вы увидите большой мрачный дом в глубине двора, в нем и помещаются дети, попавшие за кражи, "правонарушители", как их называют. Вокруг дома куча отбросов, дом грязный, парадный ход заперт; ходят вокруг со стороны подвала. Сюда в четвертый раз привели Степана. Дети встретили его свистом, гиканьем; записали в канцелярии, воспитатели его хорошо знали и заперли в отдельную комнату. Поднял Степка вой, разом две рамы высадил; прибежали воспитатели, повели вниз в подвал, рядом с мастерскими.
Обрадовались ребята Степке в мастерской, как увидали, стали просить воспитателя:
Отпусти ты его, дяденька, он больно ловко подметки подбивает, пусть покажет! Вишь голяшки голые, вода подходит, починиться надо!
Унылые голоса ребят тянут за душу, плюнул воспитатель, рукой махнул — А ну его, пускай учит! Только вы его под свою ответственность берите!..
Выпорхнул Степка, разлился соловьиной трелью, словно настоящая птица: лучше его не умел никто соловьем свистать.
Ожили ребята, встрепенулись, обступили Степку.
— А колодки новые есть? — хозяйским тоном спрашивает Степка. Нету? Ну вот все тоже! И кожи нет, опять огрызки!.
Эх, житье!.. Ведь не ушел бы, кажись, отсюда, кабы работа была!
— Плети корзинки, — говорит сухопарый мальчик, — тоже дело!
— Нет уж, сказал, что корзинки не буду, и не буду, вот сапожничать согласен!
Закипела работа; починили трое сапог, а больше и материала нет, шить не из чего, и обрезки все подобрались.
Скучно опять стало… Гулять не пускают. Целый день околачивайся без дела. Болит у Степки душа по улице — на свободу тянет! Каждый день встает с одной надеждой —„убежать!..“
А убежать нельзя, зорко смотрят.
Придвигалось 18 марта — день празднования Парижской Коммуны. Закопошилось начальство: приемник надо подчистить; обследовать будут, и комсомольцы в праздник придут речи говорить. Подшефными берут правонарушителей.
Закипела работа, бумагу, карандаши достали и ребятам роздали, к выставке рисунки готовить; корзинки плетут; шесть человек послали двор чистить, выгребные ямы в порядок приводить;— и радехоньки же работе ребята; трое за елками поехали, а воспитатели по Москве за лозунгами да портретами рассыпались.
Наступило 18 марта…
Из Губнаробраза обследовать пришли, и комсомольцы тоже. Стали речи говорить, о революции все больше; говорили хорошо, только понятного для уличных ребят в тех речах мало…
Слушал Степка, а сам про себя думал — улица лучше, там вольготно, опять туда бы!..
Тоскует по улице Степка.
Кончили речи, пошли мастерские осматривать, в них десяток корзин плетеных да три пары сапог.
— Охотно ли работают? — спрашивают комсомольцы.
— Эх, кабы было из чего! — заголосили ребята.
— Хоть бы бы колодок пару!
— Обрезков хоть бы дали!
— Хушь маленько струменту бы добавить.
— Да маловато, маловато, — говорят комсомольцы.
— Век бы не убежал отсюда! — грудным бархатным голосом молвил Степан.
Голос его обратил на себя внимание комсомольцев.
Заговорил о нем воспитатель:
— Поет замечательно! голосина, что твоя труба! Только нравом больно неспокойный: три раза убегал отсюда и, как ни корми, — все волком смотрит…
Обступили комсомольцы Степана, просят спеть.
Не хочется Степке их забавлять — зла на душе много, а хорошие их слова до нутра не дошли. Какая-то заслонка мешает.
Но тут свои товарищи обступили, просят:
— Что мы, хуже что ли их? Не сумлевайся Степа, валяй Интернационал!..
Отошел в сторону Степан, выпрямился, руку за спину, положил да как хватит во всю глотку:
„Вставай, проклятьем заклейменный!.."
И полился, и зазвенел чистой сталью торжествующий гимн!
Стоявшие вблизи комсомольцы шарахнулись в сторону: оглушил голос, в ушах звенит. Льется из могучей груди и звонким эхом разносится под сводами подвала мастерской!
— Каков голосок? — говорит воспитатель.
— И откуда такая силища берется! — удивляются комсомольцы.
Кончил петь Степка, все в ладоши хлопают, а он сел на обрубок, повесил голову и, сколько его ни просили, отказался петь.
Скучно ему стало, не по себе как-то!..
Собрались в кружок комсомольцы, оживленно толкуют, взглядывая на Степку; отделились двое, подошли, стали спрашивать — откуда? по какому делу? за что?
Исподлобья смотрит Степам, не верит он им, во всех людях изверился, чудно ему, непонятно, какое им до него дело: такие же как и я, а туда же с вопросами! — думает Степка.
— Мы тебе помочь хотим! — говорят комсомольцы.
— Да! Как-раз! — думает Степка. Нужна мне ваша помощь, в детский дом до могилы запрячете. Нет уж, хватит!.. И молчит на вопросы.
Пошли дальше комсомольцы рисунки рассматривать. А уходя, долго еще с воспитателем про Степана говорили.
— Мы его обязательно на поруки возьмем! Его в музыкальную школу отдать надо!..
Задумался Степка, про какую такую школу они говорят; ему и невдомек, что есть школы, где петь учат.
Не прошло и недели, как двое из них вернулись за Степаном, бумагу привезли. Одели Степана в сапоги, сатиновую рубаху, теплый пиджак дали, обрядили честь-честью и отпустили.
Повезли его комсомольцы в свой клуб, пообедали вместе, да и говорят:
— Вечером голос твой пробовать будут, мы уедем сейчас, a ты сиди тут, нас докидайся… — и уехали.
А Степке только того и надо. Выбрал удобную минутку, да и был таков, только его в клубе и видели.
Удалось в тот же вечер с Ванькой и своей братвой встретиться. Обрадовались ему; увидавши, посыпались остроты:
— Что, опять емназию кончил?
— В который класс перевели?
В награду, видно, сапоги-то выдали?
Рассказал Степка про все.
— На улице вольготнее, без начальства!.. — говорят ребята.
— А мы теперь в новые промысла пустились, — говорит Ванька, — билетами театральными торгуем; пойдем с нами.
Пошли к Большому театру.
Присмотрелся Степка к торговле, понял, как выслеживать публику, у которой билета нет, приловчился и предложить вскользь мимоходом, и за уголком садика деньги получить.
Одним словом, в курс вошел!
Только раз оперу "Демон" ставили. Звонок уже подали. Остался один билет непроданным. Кто-то посоветовал — a ты сам сходи!..
— А что и впрямь! — думает Степка, ведь я никогда отроду в театрах не бывал. Решил сходить и быстро поднялся на галерку…
Бее, что он увидел на сцене, ошеломило его! Сразу Степан оторвался от своей жизни и ушел, растаял, распылился весь в картинах, в звуках оркестра, в пении певцов. Он не жил, не существовал, он жадно ловил звуки, впивался всем существом в проносившиеся картины.
Кончилась опера, все стали уходить. Степан сидит и не может очнуться от виденного.
Спохватился, схватил фуражку, пошел в свое логово под асфальтовый чан, а в голове продолжают звучать напевы.
Поет что-то внутри у Степана, и счастлив он, в первый раз счастлив в своей жизни!
— Этакое дело, — думает Степан, — а я и не знал, каков он этот театр-то! Вот оно что!
Спит Степан под чаном, а во сне снится виденное; гремит оркестр, поет хор и Демон на скале. Как хорошо! Век бы не просыпаться.