– Может быть, мы подождем моих Gasteltern?
Они приедут на другой машине, утешают, но как-то не слишком уверенно. Может быть, они вовсе приедут в другую больницу, Женя знает, что так бывает. Мелькает только дурацкая мысль: «А покрывает ли перевозку в больницу студенческая медицинская страховка? Ведь никто не планировал, что так может произойти».
Жене вдруг вспоминается лицо девушки, увиденное в самом начале, – это она внушила себе, что смотреть не стоит, а на самом деле посмотрела. Никого вокруг не было, только девушка, почти девочка, с тонким белым лицом. И она была накрашенной, с яркой черной подводкой и размазанной помадой, хотя здесь, в Германии, мало кто красится. В ванной комнате у Сабины только крем и духи, ничего больше. Женя не видела пудры, футляров с помадой, что всегда стояли у мамы. Но только Сабина гораздо старше мамы, может быть, в этом дело. И еще одна вещь, которая бросилась в глаза, – разорванные и распавшиеся по бусинкам мелкие коралловые бусы, как будто девочка сама хотела от них освободиться и рванула со всей силы, как ошейник, как удавку.
Вот они и рассыпались, капельками крови разлетелись.
Жене странно захотелось остановиться, поднять одну бусинку – и она разрешает себе это сделать, вроде как чтобы девочку не забыть. Не надо было смотреть ей в лицо, но что теперь сделаешь. Женя прячет бусинку в карман, точно открытку, точно подарок от друга. И сама себе удивилась немного – раньше бы никогда в жизни не подняла и не взяла. Кровь же. Грязь. Смерть.
В больнице ее сажают на длинный оранжевый диванчик – она отчего-то думала, что сразу приведут в палату, отвыкла от больниц. Скоро на диванчике появляются и другие люди в пыльной и грязной одежде. У некоторых заметна кровь, но Людвига и Сабины нигде нет. Она даже нарочно встала с диванчика, по всему коридору прошлась, пока не сделали замечание: «Mädchen, сядьте спокойно, голова закружится». И она садится снова, но тревога не утихает.
Через двадцать минут медсестры берут у всех анализ крови, измеряют давление.
– Извините… – Женя выбирает обратиться к женщине с ребенком, как привыкла с детства. – Я потеряла своих друзей. Вы не видели пожилую пару?
– Немецкий… плохо знать. – Женщина улыбается виновато, прижимает к себе ребенка.
– Старый мужчина. – Женя морщит лоб. – Не видели?
– Плохо знать, – повторяет женщина, – извините.
Ведь не из-за чего извиняться, ты не сделала ничего плохого. Но Жене уже кажется, что медсестра взяла у нее кровь как-то слишком неловко и быстро, даже грубовато. Наверное, показалось. Может быть, только останется синяк, ничего больше. Нечего бояться синяков.
– Вам не больно?
Она кивает на повязку, на сгиб локтя. Но женщина только продолжает улыбаться, прижимает к себе ребенка. Почему-то на ребенка никто не обращает внимания, хотя, наверное, его должны были осмотреть в первую очередь.
– Where are you from? – Она снова пытается, почему-то не может прекратить разговаривать, неспокойно здесь, на оранжевом диванчике.
Ungarn.
И Женя некоторое время вспоминает, что это значит.
Ведь учила же.
Это…
– Mädchen? – И медсестра с трудом выговаривает славянскую фамилию, ошибается, но нечего тут поправлять, все не имеет значения. – Разрешите, я измерю вам давление. Давление. Вы понимаете по-немецки?
– Да, немного.
Женя всегда отвечает про немного, вот это ein bisschen, один кусочек, один кусок, хотя на самом деле понимала многое, а сейчас-то, после месяца здесь, и вовсе почти хорошо. Но и это неважно.
– О, а я уже испугалась, думала, как с вами быть…
Манжета тонометра крепко сжимает предплечье, почти до боли.
– Вы в порядке, сотрясения нет. Царапины мы помажем, и можно будет завтра идти домой.
Домой, я не могу пойти домой.
Да, спасибо, автоматически выговаривают губы, язык. Как они поняли, что нет сотрясения, ведь никто не смотрел… Или те, что были в машине, каким-то образом поняли сразу, поэтому и везли относительно спокойно, без сирены? Домой. А дом закрыт, ключи лежат в поясной сумке Людвига. Может быть, и у Сабины есть свои, если она взяла.
Женя оглядывается снова, осматривает коридор – не в поисках их теперь, а просто хочется разглядеть ту девочку, что лежала на асфальте. Ее ведь подняли, правда? Не оставили там лежать? Но и ее нигде нет. Женя засовывает руку в карман, находит бусину, теребит ее – потеплевшую, родную почти.
У девочки той были белые волосы, и в них что-то застряло, запеклось. Ниже шеи она была чем-то закрыта, успели уже прикрыть, наверняка тот мужчина, отставной военный, – по крайней мере, Женя не разглядела, во что та была одета. Наверное, как все здесь весной – в джинсы и черную толстовку, Женя тоже себе такую купила. И еще представляла, как вернется в Раменское – пройдет вечером по городу, и ребята увидят, и все поймут, вот ты где была, скажут.