— Конечно, понимаю. Мне кажется, в вопросе пьянства все женщины едины.
— Да разве я говорю о пьянстве? Я говорю о принципах. Надо же иметь какие-то принципы в жизни! Например, не воровать. Понимаешь, никогда, нигде и нисколько даже на трамвайном билетике или найденном чужом кошельке с деньгами. Ты думаешь, это так просто? Надо же охранять свое «я», печься о нем, воплощать свои высокие идеи прежде всего в себе самом. А ошибки, промахи, неудачи — ничего они не меняют, осознал — и начинай с себя. Ты думаешь, вот Толстой, почему он почитался всеми как великий старец, почему ходили к нему на поклон и смерть его восприняли как общее великое горе? Думаешь, только потому, что был он великий писатель? Или ради этих его религиозных исканий? А я уверен, что нет, не поэтому. По-моему, тем он захватил людей, что сам пытался жить так, как учил других, понимаешь, — сам! А другие-то, даже великие, писатели жили совсем по-другому: литература отдельно, а в жизнь мою не лезьте! Конечно же, как люди были они правы, но в качестве нашего идеала — нет, не шли. Вот в чем главное отличие! Толстой был цельным, а потому и чистейшим. И все эти грехи, и все ошибки и метания — все отпадало от его чистоты, потому что искал он прежде всего себя и с себя начинал. Как же можно было ему не верить? Вот это и была великая жизнь, и старец был великий, заметь, именно старец! А ведь лучшие свои вещи он написал куда раньше…
Женя был верен себе. Может быть, и был он и прямолинеен, и суховат, и скован, но если хотела Лиза представить себе образ не поведенческого, воспитанного поколениями интеллигента, то не находила примера лучше, чем муж. Елисеев и рос, и менялся, не изменяя самого главного, для нее он был лучшим на земле человеком, лучшим из живых.
Глава 19
У Оли началась уже третья четверть, а родители все еще были в полном неведении относительно ее планов. Все брали своим детям репетиторов, чтобы как следует подготовиться к вступительным экзаменам, Оле-то как раз эти репетиторы были бы очень полезны, но они не знали, к чему ее готовить, по каким предметам. И вдруг разговор состоялся, неожиданный, невероятный.
— Так я давно уже все решила, — спокойно сказала Оля, — я иду в Художественное училище Девятьсот пятого года.
— Это что — ПТУ? — в ужасе спросила Лиза.
— Ну почему обязательно ПТУ? Училище — это, наверное, что-то вроде техникума. Но какое это имеет значение? Главное ведь — специальность, правда?
— Нет, неправда, — вмешался огорошенный Женя, — где учиться — совсем не безразлично. Это безразлично только тем, кто все равно не учится, где бы ни числился. Неужели ты не понимаешь, что значит школа? У кого ты учишься, на каком уровне? Ведь потом ничего уже невозможно наверстать, потом учиться уже некогда.
— Ну и очень хорошо, успокойтесь, это училище очень даже знаменитое, старое, там училась куча знаменитостей, его вообще собираются сделать высшим, но пока просто еще не успели…
— Господи, какой ты еще ребенок, Оля! И чем ты собираешься заниматься в этом училище? Малярным делом или вязанием?
— Да нет, вы не поняли, я же говорю, это художественное училище, там учатся настоящие художники. Туда поступил один мальчик из нашей школы, Сережка Глебов, так знаешь, как он рисует? Ты даже себе не представляешь! Он выставку у нас в школе устраивал. Вы бы в жизни не догадались, что он маленький. Его родители тоже с ума посходили, бегали везде, хотели ему учителей нанимать. А в этом училище сразу сказали: «Не трогайте его, только, ради бога, не учите, вы все можете испортить. Мы его берем и как-нибудь уж сами…» И взяли. Там главный конкурс творческий, а на остальное они уже особенно не смотрят.
— Тогда я вообще ничего не понимаю, — растерялась Лиза, — а ты-то здесь при чем, ты, по-моему, вообще рисовать не умеешь и не любишь. Как купили тебе когда-то этюдник, так он и валяется.
— Во-первых, он уже не валяется, и потом — я в школе рисую, меня хвалили…
— У тебя по рисованию четверка!
— Зато по черчению пять. У меня шрифты очень хорошо получаются.
— Оля! При чем здесь шрифты? Какое это имеет отношение к живописи и рисованию?