Между тем машина остановилась, мы вышли – перед нами было просторное, чистое, красивое здание клуба.
– Да-а, – сказал я как бы в поддержку министра. – Такую «дачку» построил лично для себя!
Тевосян хмыкнул, мы поехали дальше, свернули на новую дорогу, и тут он снова возмутился.
– Что с тобой делать? – повернулся к директору. – Мне уже из Минфина звонили, знают об этой дороге.
– И обком знает, – сказал я. – Без нее не было бы ночной смены. Он ведь не для себя, Иван Федорович, не в свой личный карман. Хотите, мы эту дорогу закончим как народную стройку?
Так потом и сделали, а грозу от хорошего директора отвели. И это стало известно в области, такие вещи быстро разносятся и, конечно, идут на пользу, отзываются в других местах». Здесь очень мягко Брежнев дает понять, что его управленческие методы разительно отличаются от сталинских. И «пробивал» он свою человеколюбивую установку даже в жестокие годы послевоенной разрухи.
Так написать от имени Иосифа Сталина, Никиты Хрущева или Михаила Горбачева не смогли бы. Просто ничего бы не вышло.
О личных заслугах Леонида Ильича авторы его воспоминаний писали осторожно. Зато им удавалось высветить типично брежневский добродушный демократизм: «Не так давно по Центральному телевидению выступал старый экскаваторщик с «Запорожстали» и рассказал о таком эпизоде. Его жена потеряла все продуктовые карточки. Четыре человека почти на месяц остались без хлеба. И вот, рассказывает рабочий, он пошел на прием к первому секретарю обкома, и тот распорядился помочь. Сам я давно забыл этот случай. А вот человек помнит. Для него тогда это было жизненно важно». Что это – правда или очередной миф? Даже по телевизионным выступлениям было видно, что Леонид Ильич человек сентиментальный, с «простыми людьми» – сердобольный, что не мешало ему без слезливых рефлексий пережёвывать политических конкурентов. Так оно, собственно, и было – ведь Брежнев единственный из наших руководителей, который плакал навзрыд на похоронах товарищей – и все телезрители это видели.
Другая проблема – новые подходы к хозяйствованию. Культ экономии и самоокупаемости. По крайней мере, в декларациях. И снова – студенты могли делать выписку из мемуаров вождя: «Разозлишься: до чего же доводит людей пассивность! Под Москвой, в Барвихе, обратил я однажды внимание на великолепный кирпичный замок – в нем размещался пионерский лагерь. Поинтересовался, что за постройка. Отвечают: имение какой-то баронессы. Как же строился замок? Говорят, очень просто. Построила барыня кирпичный завод, из кирпича соорудила себе этот загородный дом и все надворные службы, затем продала завод и полностью покрыла все расходы по строительству. Разумеется, не сама она все сообразила, а был у нее толковый управляющий. Вот так. А у нас порой и поныне целые коллективы, опытные руководители, инженеры, строители, замахиваясь на грандиозные дела, не могут построить простой кирпичный завод, все уповают на государство, едут в Госплан». Вот вам и взвешенная самокритика, без которой не обходилось ни одно выступление товарища Брежнева. Да, он был и сатириком. А уж критиковал недостатки социалистического строительства регулярно. На том стоял.
Словом, эти воспоминания – не фальшивка. Дух брежневского времени без примесей, как сейчас говорят, ламповый. При удачном стечении обстоятельств разрекламированные брошюры Брежнева могли бы дать обществу новый путь развития. Вместо мобилизационной чрезвычайщины – стабильное развитие… Но, по большому счету, потенциальный политический капитал был растрачен еще до смерти генсека.
Сразу несколько факторов сыграли против стареющего генсека. И первый фактор – возраст, физическое состояние… Если бы Брежнев издал эти же самые воспоминания, например, в 1970 году – это был бы грандиозный пропагандистский успех. А в конце семидесятых реальный телевизионный образ немощного генсека слишком контрастировал с рассказами о его боевой молодости. Возникало ощущение фальши.
А потом «власть поменялась», а времена «развитого социализма» окрестили «эпохой застоя». Летом 1987 года книги Брежнева были изъяты из магазинов и большинства библиотек (в особенности – школьных). Их пустили на макулатуру.