Защита своей чести, человеческого достоинства всегда была нелегким делом в Российском государстве, традиционно равнодушном к личным правам своих подданных, пусть даже из «благородного» сословия. Дворянская этика, парадоксальным образом, несла в себе демократический заряд: она требовала, пусть только внутри одного сословия, уважения прав личности независимо от служебной иерархии. Правда, следовать этому требованию для нижестоящих было рискованно.
Н. А. Тучкова-Огарева приводит в своих воспоминаниях случай, бывший с ее отцом, тогда еще совсем молодым офицером, Алексеем Тучковым. Он «стоял на крыльце станционного дома, когда подъехала кибитка, в которой сидел генерал (впоследствии узнали, что это был генерал Нейдгарт.) Он стал звать пальцем отца моего.
– Эй, ты, поди сюда! – кричал генерал.
– Сам подойди, коли тебе надо, – отвечал отец, не двигаясь с места.
– Однако, кто ты? – спрашивает сердито генерал.
– Офицер, посланный по казенной надобности, – отвечал ему отец.
– А ты не видишь, кто я? – вскричал генерал.
– Вижу, – отвечал отец, – человек дурного воспитания.
– Как вы смеете так дерзко говорить? Ваше имя? – кипятился генерал.
– Генерального штаба поручик Тучков, чтобы ты не думал, что я скрываю, – отвечал отец.
Эта неприятная история могла бы кончиться очень нехорошо, но к счастию, Нейдгардт был хорошо знаком со стариками Тучковыми, потому и промолчал, – едва ли не потому, что сам был виноват.»
В романе «Война и мир» описана близкая по духу сцена.
«– Ка-а-ак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой!.. Фельдфебель! Переодеть его… дря…
Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнить приказания, но не обязан переносить… – Поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!.. Не разговаривать, не разговаривать!..
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он отходя.»
Эти принципы поведения усваивались дворянином с детства, хотя ребенку отстаивать их было еще труднее. Упоминавшаяся уже сцена из повести Гарина-Михайловского, где Тема объясняется с разъяренным директором гимназии, закончилась следующим образом:
«Теме, не привыкшему к гимназической дисциплине, пришла другая несчастная мысль в голову.
– Позвольте… – заговорил он дрожащим, растерянным голосом. – Вы разве смеете на меня так кричать и ругать меня?
– Вон!! – заревел господин во фраке и, схватив за руку Тему, потащил за собой по коридору.»
Обратим внимание, что и бесшабашный дуэлянт Долохов, и маленький гимназист Тема говорят об одном и том же: не смеете оскорблять! Это с малых лет воспитанное убеждение постоянно присутствовало в сознании дворянина, определяя его реакции и поступки. Щепетильно оберегая свою честь, дворянин, конечно, учитывал чисто условные, этикетные нормы поведения. Но главное все-таки в том, что он защищал свое человеческое достоинство.
Обостренное чувство собственного достоинства воспитывалось и вырабатывалось в ребенке целой системой разных, внешне порой никак между собой не связанных требований.
… И Я УВЕРЕН, ЧТО УЛИЧИ ОН…
«… И Я УВЕРЕН, ЧТО УЛИЧИ ОН
меня в физической трусости,
то меня бы он проклял.»
Характер отношений отца и сына, значение, которое придается ими физической храбрости, столь выразительно переданные одной фразой набоковского героя, – очень показательны для дворянской Среды.
Пушкин отметил в своих записях («Таblе-Talk») одно из наставлений князя Потемкина своему племяннику Н. Н. Раевскому (будущему генералу, герою войны 1812 года): «Во-первых, Марайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем.» Александр Грибоедов вряд ли знал об этих рекомендациях Потемкина, но сам действовал аналогичным образом, что свидетельствует об устойчивости подобных поведенческих стереотипов. Кс. Полевой вспоминал: «Разумеется, – заметил между прочим Грибоедов, – если бы я захотел, чтобы у меня был нос короче или длиннее, это было бы глупо потому, что невозможно. Но в нравственном отношении, которое бывает иногда обманчиво физическим для чувств, можно делать из себя все. Говорю так потому, что многое испытал над самим собою. Например, в последнюю Персидскую кампанию, во время одного сражения, мне случилось быть вместе с князем Суворовым. Ядро с неприятельской батареи ударилось подле князя, осыпало его землей, и в первый миг я подумал, что он убит. Это разлило во мне такое содрогание, что я задрожал. Князя только оконтузило, но я чувствовал невольный трепет и не мог прогнать гадкого чувства робости. Это ужасно оскорбило меня самого. Стало быть, я трус в душе? Мысль нестерпимая для порядочного человека, и я решился, чего бы то ни стоило, вылечить себя от робости, которую, пожалуй, припишите физическому составу, организму, врожденному чувству. Но я хотел не дрожать перед ядрами, в виду смерти, и при случае стал в таком месте, куда доставали выстрелы с неприятельской батареи. Там сосчитал я назначенное мною самим число выстрелов и потом, тихо поворотив лошадь, спокойно отъехал прочь. Знаете ли, что это прогнало мою робость? После я не робел ни от какой военной опасности. Но поддайся чувству страха, оно усилится и утвердится.»