Гадюкинцы с уважением относились к родословной Садкова, но еще больше к его богатству – купец и впрямь владел половиной городка, это он вложил средства в пристань, гонял по Волге множество пароходов и поставил огромные, ныне рухнувшие склады. Садков даже вознамерился переименовать Гадюкино в Садковск, но не успел – грянула советская власть. Не зря купец славился своей хваткой, он не стал бежать, как все, а спокойно распродал свое имущество, прихватив немалый куш и чужого, и только после этого исчез, оставив лишь постройки и смутные воспоминания о тороватости.
Когда местные любители чужого уверовали, что Садков исчез если не навсегда, то надолго, и решили, что его владения пора грабить, обнаружилось, что грабить нечего.
– Все ограблено до нас, – развел руками заводила.
Он ошибался: ограбления не было, Садков лично вывез из своих складов и из особнячка все ценное. Кое-что позже обнаружилось в домах зажиточных гадюкинцев, но те клялись, что купили шедевр у Нила Егорыча за два рублика с полтиной золотом (или иную сумму в зависимости от ценности вещи).
Все верно, для уезжавшего Садкова золотые монеты были важней гипсовых упитанных уродцев, изображавших мраморных купидонов, или картины «Взятие Бастилии», на которой сама Бастилия, почему-то со средневековыми башенками и развевающимися флажками, была далеко на заднем плане, а на переднем присутствовала знаменитая Свобода со знаменем в руке и обнаженной грудью. Местный дьячок, видя эту Свободу, неизменно плевался и крестился, а когда никого рядом не было, осторожно тыкал ей в грудь крючковатым пальцем, словно убеждаясь, что женщина нарисована.
Особняк дорого отапливать, и его отдали культуре. Сами культурные труженики занимали две небольшие комнатки в пристройке, где проводили холодное время года преимущественно подле печки-голландки в мечтах о развитии искусства в родном городе.
В большом зале с осени до весны показывали только кино, он даже в лютые морозы нагревался дыханием зрителей, которые приходили в тулупах и валенках, а к концу сеанса разболакивались. Летом же, когда топить не нужно, культура расцветала, в зале проводились лекции и диспуты на самые разные злободневные темы от скорой гибели мирового капитализма до того, будут ли при коммунизме варить щи или станут питаться диковинным бланманже.
Обо всем этом разузнал Гваделупов, обстоятельно побеседовав за кружкой пива и блюдом вареных раков с пожилым матросом, принимавшим канаты на пристани.
Вот в таком «очаге», отставшем от столичной жизни лет на десять, Лизе предстояло дать первый концерт.
Пела Лиза неплохо, честно говоря, даже лучше самой Любови Петровны, а вот играла… Лучше бы не играла совсем. Лиза знала текст, как выяснилось, помнила все мизансцены, реплики партнеров, но сама стояла столбом, с интересом наблюдая, как другие вокруг нее играют. Актриса из нее получилась никудышная, ее способности дальше изображения Примы не простирались.
Тогда решили каждый песенный номер исполнять на бис хоть по три раза, а сцены из спектаклей сократить. Зрители не заметили, их мало привлекали сцены из «Чайки» или «Бесприданницы», но куда больше вокальные номера Лизы и Гваделупова. Это была находка дирижера Обмылкина, Модест Семеныч предложил нашему трагику покорить сердца гадюкинцев своим басом.
Обмылкин решился на это на волне эйфории от другой удачной находки. До сих пор его главной задачей было найти замену Михельсону. Присланный тарасюковской самодеятельностью Василий Свистулькин оказался трубачом и в качестве не только первой, но и последней скрипки не годился. Прометавшись большую часть ночи без сна, дирижер выскочил на палубу с первыми лучами солнца, разбуженный звуками трубы, – Свистулькин приветствовал утреннюю зарю сигналом побудки.
– Вы фальшивите! Фальшивите! – Обмылкин кубарем скатился к Василию и напел ему место, где Свистулькин брал на полтона ниже, чем нужно.
Тот быстро схватил замечание и исправил. Оказалось, что он и нотную грамоту не знает, все играет на слух. Зато слух у Свистулькина великолепный, и память тоже. Остальные пассажиры «Володарского» были разбужены игрой Василия, которой дирижировал лично Модест Обмылкин.
Когда Суетилов заикнулся о том, чтобы пересадить Василия на встречный пароход, Обмылкин закричал, что только через его труп:
– Он великолепный трубач, и он останется в оркестре!
На вопрос о первой скрипке Модест Обмылкин заявил:
– Черт с ней! Я лучше обойдусь без нее.