У молодых не было и того.
Но с этим еще как-то справлялись, а вот огромные коммунальные кухни, постоянный гвалт и ругань поссорившихся соседок, необходимость стоять в очередях, чтобы сначала отоварить карточки, а теперь, когда карточки отменили, просто купить продукты, повседневные заботы о пропитании угнетали куда сильней. Особенно доставалось женщинам, поэтому нынешнюю гастрольную поездку они воспринимали как награду. Не надо закупать продукты, огрызаться на кухне, ломать голову над тем, как протянуть до следующей выплаты и дадут ли какую-то премию.
Премии Суетилов обещал часто, он вообще человек щедрый – сколько надо, столько и пообещает. Выполняет вот только не всегда, иногда делает вид, что не помнит, иногда взывает к сознательности. Но тут вот пообещал устроить отдых – и устроил.
В Тарасюках концерт получился вполне обычным, разве что местные зрители, поаплодировав и вручив нашей Павлиновой огромный букет, напрочь оголивший клумбу перед Клубом, куда-то спешно переместились – ни зевак у входа, ни навязчивого внимания, до которого так охочи звезды.
Тому причиной оказалось трагическое происшествие.
Первая скрипка оркестра Борис Михельсон уже два дня жаловался на боль в правом боку, а к концу выступления и вовсе не мог разогнуться. Вызванный местный врач определил приступ аппендицита и потребовал срочную операцию. Михельсона увезли в тарасюковскую больничку.
Это неординарное событие (часто ли в Тарасюках удаляют аппендициты столичным артистам?) отвлекло местных почитателей таланта Павлиновой от нее самой. Неблагодарные почитатели устремились вслед за больничным тарантасом с Михельсоном, врачом и директором гастрольного тура Суетиловым, забыв о звезде!
Любовь Петровна, как обычно, задержалась в гримерке, остальные, не дожидаясь парадного выхода Примы, отправились на пристань, погода тому благоприятствовала, и идти не более четверти часа даже мне с моими больными ногами.
Процессия растянулась на полверсты.
Во главе трагик Гваделупов, с годами потерявший надежду стать вторым Шаляпиным, но сохранивший голос, по сравнению с которым громкоговоритель казался шептуном, выводил на все Тарасюки: «На Земле весь род людской…». От мощи гваделуповских легких даже тарасюковские собаки поджали хвосты в своих будках.
В середине импровизированной колонны актер Подкатилов залихватски распевал пионерскую «Взвейтесь кострами, синие ночи», дирижируя себе и нестройному хору хихикающих статисток.
А в самом конце Гришка Распутный, бывший актер, а ныне осветитель, которому в турне делать оказалось абсолютно нечего, убеждал костюмершу Павлиновой Лизу: «Какая ночь, Лиза, какая ночь!» Лиза не возражала. Еще бы, Распутный – это не фамилия, а прозвище, фамилией ставшее, Гришка, помня о прежнем амплуа героя-любовника, умел проникновенно вздыхать, мороча головы барышням. Лиза – барышня неглупая, но влюбчивая, – Гришкиному напору поддалась, чем лично меня сильно разочаровала.
Шумная компания из нескольких десятков человек для Тарасюков сродни внеплановому народному гулянию. Напуганные гвалтом местные жители осторожно выглядывали из-за заборов, крестились вслед столичной вольнице и плотней закрывали ставни и двери своих домишек.
Подкатилов озорно предложил заглянуть к кому-нибудь и попросить водички, но даже статистки благоразумно отказались.
На пароходе как-то сразу разошлись по каютам. Судно оставалось у причала в ожидании директора.
Суетилов, который на гастролях отвечал за все и всех, в том числе за Михельсона, счел себя обязанным мерить шагами крошечный коридор тарасюковской больнички, пока первой скрипке театрального оркестра удаляли аппендицит. Только когда усталый, но довольный хирург объявил, что опасность миновала, директор позволил себе расслабиться и вспомнить о графике движения парохода.
Во времена, когда микрофонов на сцене не было и многие помещения, в которых приходилось работать, не отличались даже сносной акустикой, актерам приходилось рассчитывать на свои голосовые связки, которые берегли. Курили только те, кому не приходилось подолгу напрягать горло во время спектаклей, то есть такие, как я. Большинство же шарахалось не только от папирос, но и от дыма. Потому я частенько оказывалась на палубе «Володарского» в месте, отведенном для курения, в одиночестве.