— Неужто ты надеялся меня на колени поставить? С тех пор как я родился татарином, это еще никому не удавалось.
— Не сердитесь, господин староста, но ведь надо было и мне когда-то попробовать.
Сидевшие на земле татары усмехнулись. Один из них заметил:
— Однако… Гяур не глуп, ему просто надоело торговаться.
— Я глупых слуг не держу, — ответил Селим Решит.
Он поставил пустую чашку возле стены примарии. Поднялся. Стряхнул с шаровар пыль. Подошел ко мне и протянул руку. Я пожал ее.
— И не забывай, нечестивая собака, дал слово — держи. Служи мне усердно и честно. А не то… Не то шкуру живьем сдеру. Слышишь? Заруби это себе на носу. Сдеру шкуру живьем.
— Буду служить, хозяин. Буду служить усердно и честно.
Он повернулся к односельчанам, пившим кофе и покуривавшим трубки. Отвесил глубокий поклон и произнес:
— Каирлынгиге[6].
— Каирлынгиге…
Я стащил с головы шляпу, поклонился и тоже попрощался. Мы зашагали по улице. Подошвы тонули в раскаленной белесой пыли. Селим Решит шагал впереди. Я — презренный слуга — следом, чуть позади, точь-в-точь как в свое время ковылял за прежними хозяевами — Миелу Гуше, Моцату, Бэнике Вуртежану и еще многими другими. Я не чувствовал ровно никакого унижения. Я говорил себе, что, пока мир не переменился, я должен принимать его таким, как он есть. Если же в один прекрасный день мир переменится…
«Неужели и я до этого доживу?»
«Возможно, и доживешь, Дарие».
Я перестал разговаривать сам с собой. Время для этого было отнюдь не самое подходящее. И принялся смотреть по сторонам. Бедное, богом забытое селенье, казалось, спало мертвым сном. И только море — я не видел его, но чувствовал его близость и слышал шорох, напоминавший шелест вечнозеленых листьев старого леса, — только море было по-прежнему живым, беспокойным.
II
Староста свернул вправо. Я последовал за ним. Потом мы повернули налево. И еще раз налево. Хотя мы не спешили и я старался не шаркать ногами, белая пыль вздымалась густыми клубами и долго висела над землей в знойном, липком и недвижном воздухе. Вдали, на горизонте, солнце уже задело за край земли. Среди кладбищенской тишины со стороны мечети раздался вдруг голос муэдзина, поднявшегося на минарет. Татарин — мой новый хозяин — стал лицом к югу и упал на колени. Свернувшись, как напуганный еж, приник морщинистым лбом к земле. Тягучий, медлительно-напевный голос муэдзина призывал к молитве:
Я остановился вместе с хозяином — разумеется, на почтительном расстоянии. Обнажил и склонил голову, как человек, читающий молитву. Татарин то и дело стукался лбом оземь. Молиться я не молился, но до конца прослушал слова муэдзина — они были приятны на слух. Когда муэдзин закончил, Селим Решит поднялся с пыльной земли и шепотом произнес:
Потом поправил на ногах туфли, отряхнул пыль с шаровар, повернулся ко мне и сказал:
— Вы, нечестивые собаки, называете своим богом Саваофа, мы считаем богом нашего аллаха… Но ты, презренный слуга, должен знать, что есть только один бог — аллах… Наш аллах.
Я смертельно устал и едва волочил ноги, но при этих словах схватился руками за живот и едва не расхохотался. Я давно уже не верил ни в бога Саваофа, который, как учили в церкви, «велик на небеси и на земли», ни в аллаха. Не верил ни во что, хотя мальчиком мечтал, как в один прекрасный день, постригшись в монахи и выучив наизусть Писание и Жития святых, сделаюсь митрополитом. Жизнь, подумалось мне, необыкновенно забавна, независимо от того, верю я во что-нибудь или нет. Она может насмешить до слез, было бы настроение. Но я не засмеялся. И даже не улыбнулся. Я согласился.
— Знаю, хозяин, признаю, хозяин… Признаю, что нет бога, кроме аллаха.
Меня выдал голос. Фразы, слетевшие с моих губ, звучали неискренне. Татарин с изрытым оспой лицом замолчал. Он понял, что напрасно тратит на меня слова: уверения мои ровно ничего не стоят. Ему не имело никакого смысла ругаться со мной. А я тем более не хотел сердить его — татарин мог меня прогнать. Уже с первых оброненных им слов я почувствовал, что у этого хозяина мне повезет больше, чем у любого другого, какого бы мне удалось отыскать в Добрудже, на этой древней-древней земле, пахнущей акациями и навозом, чертополохом и репьем, раскаленной почвой и каменьем.