Склоны горы, в окрестностях Регеннеко, покрыты густым строевым лесом, из которого особенно замечательно бамбуковое дерево.
Четырех-дневная остановка в этом прелестном и здоровом местечке подкрепила изнуренных и больных моих спутников настолько, что я мог надеяться на удачный переход через Узагарские горы.
8-го мая мы начали подниматься на Узагарские горы; изнуренные и истомленные мы достигли наконец вершины первой линии холмов, откуда представилась нам утешительная и вознаградившая нас картина: почти у ног наших виднелась обширная долина Макаты, изрезанная быстрыми и извилистыми потоками, имеющими издали вид серебряных шнуров; ее бесчисленные прекрасные пальмы придавали этой картине привлекательный вид; вдали виднелись темно-голубые хребты величественных гор Уругура и Усапанга (Urugura and Usapanga), тянущиеся на далекое расстояние, постоянно сливаясь с синевою неба.
Обратив наши лица на запад, мы как будто бы перенеслись в новый горный мир; уступ здесь возвышался над уступом, вершина как бы толкала вершину, конус жался к конусу, одним словом всюду на запад, на юг, на север вздымались горные вершины, подобно блестящим волнам. Во всей этой прелестной картине не было видно сожженных и бесплодных мест; здесь не было резких переходов или разительных контрастов: повсеместный зеленый густой лес покрывал каждый пик, конус и вершину.
XII. Озеро и пик Угомбо.
Первый день нашего путешествия по нагорной области Узагары был приятнейшим для людей, но для навьюченных животных он был самым трудным и несносным. Отойдя, от Ренеко на 7 миль, я приказал расположиться станом на одной из живописных вершин. Впадины гор, в виде крошечных озер, доставляли нам в изобилии свежую и чистую воду; руслом этих вод служил то твердый гранит, то великолепный красный песчаник, через который часто просачивалась вода и стекала небольшими ручейками в долину, унося с собою частички этого песка. Из всех оврагов несся монотонный шум, издаваемый множеством горных ручьев, разбивающихся о гранит и кварцовые утесы.
9-го мая, после многих подъемов на холмы и спусков в глубокие долины, мы вышли наконец в долину реки Мукондоква, покрытую осокой, камышом, терновником и шероховатым тамариском, который борется здесь, ради своего существования, с чудовищем вьюнком (трава), обвивающимся своими листьями вокруг его ствола с такою силою и липкостью, что тамариск совершенно обростает этою травою, глохнет и умирает.
Долина эта, извиваясь по берегу реки, то суживаясь, то резко расширяясь, окружена крутыми холмами, покрытыми мимозой, акацией и тамариском. Самая узкая часть ее имеет 1/4 мили ширины, а самая широкая — около одной мили.
Войдя в долину реки Мукондоквы, мы пошли по дороге, уже исследованной капитаном Буртонон и Спиком в 1857 году; она лежала между Мбуни и Кадетамар; (последнее место называется еще Мизонги). Проходя по левому берегу Мукондоквы, мы через час пришли к броду, по которому перешли реку, и через полчаса подошли к дрянной деревеньке Киоро которая удивительно хорошо удобрена козлиных пометом и населена в тоже время необыкновенно большим количеством детей при двадцати только семействах. Прибавьте еще к этому удушливую жару, достигающую 128° по Фаренгейту и множество мух и насекомых, известных и неизвестных видов, то вы будете иметь самое точное понятие об этой отвратительной деревне. В ней я нагнал третий караван, хорошо снабженный съестными припасами и вышедший из Багамойо. Начальник его, белый человек, Фаркугар, был болен, отчего он не мог, а отчасти и сам не желал пуститься в дальнейший путь, зная то бедственное состояние, в котором привел свой караван.
Раньше еще, находясь в Ренеко, я узнал совершенно случайно о бедственном положении третьего каравана. Во время болезни моей я просил Шау написать Фаркугару и потребовать от него как можно скорее точных известий о состоянии его отряда. Согласно моей просьбе, Шау успел, хотя с большим трудом, сочинить следующее безграмотное послание:
«Дорогой Фаркугар.
По просьбе господина Стэнли, я пишу вам, чтобы удостовериться во всех ваших несчастиях: какое количество сукна вы издержали и сколько у вас осталось; сколько издохло ослов, и вообще прошу вас уведомить г-на Стэнли о всех ваших убытках. Сколько пагасисов вы отпустили, и сколько имеете при себе? Что поделываете с Жако (Jacko) и что поделывали с издохшими ослами? Какого рода вещи остались в вашем лагере? Пошлите Сармена в обратный путь завтра утром с Уиллиминго и Баррика, а с ними и полные ответы на вышепредложенные вопросы. Через два дня мы встретимся».
Безграмотность этого послания поразила меня; ответ, полученный от проводника третьего каравана поразил меня еще более. Содержание его было следующее:
«Дорогой Господин Стэнли.
Все благополучно, но я издержал порядочный кусок сукна, чтобы заплатить пагасисам: один тюк совершенно вышел. Кирангоци оказался бездельником, почему я прогнал его из лагеря; он говорил, что пойдет к вам. Я заменил его Киранга которому выдал десять доти. Пища здесь очень дорога; на шукку (два ярда полотна или сукна) дают только два цыпленка; один козел стоит 5 доти, а я между тем не имею средств выйдти отсюда.
Вчера я нанял шесть пагасисов и послал их вперед с Уреди (Uredi). Джума (Jooma) жаловался, что он будто умирает с холоду и я, сжалившись, дал ему два тюка мерикани; он сказал, что будет вас ждать в Угого. Жако (Jacko) нездоров, не знаю по какой причине, и он совершенно ничего не может делать. Уеллиманго мой новый повар. Не можете ли вы прислать мне несколько сахару? Если вы нуждаетесь в какой-нибудь помощи, то я пошлю пагасисов к вам. У меня издохло девять ослов и остался только один. Каника вся вышла, но у меня зато осталось немного мерикани. Передайте нижайшее мое почтение г.г. Шау и Селиму.
Ваш верный В. А. Фаркугар».
Это был идиотский ответ на заботливые вопросы; человек даже сумасшедший сочинил бы что-нибудь поумнее, и не путался бы так, как мой бедный Фаркугар. Он начинает, например, свое послание словами: «все благополучно», тогда как следующие затем слова ясно показывают, что все у него не в благоприятном виде. Во-первых он ссорится с кирангоци и отсылает его. Мгванайскому воину, по имени Джума провожавшему по моему распоряжению пятый караван, он дает по его просьбе два тюка мерикани ценою в 150 золотом, или в 150 доти, на которые можно бы прокормить караван в 50 человек на пути из Багамойо до Унианиембэ. Затем он пишет: «вся каника вышла» —что показывает также его крайнюю нерачительность. Короче сказать, письмо его было для меня непостижимо; из него я вывел одно только заключение, что Фаркугар человек бешенно-сумасшедший, в чем я окончательно убедился по прибытии в деревню Киоро. Представьте себе мое удивление, когда я увидел, что он раскинул свою палатку на куче козлиного навоза, тогда как вблизи лежали места гораздо удобнее и здоровее. Услышав мой голос, Фаркугар, качаясь, вышел ко мне из палатки. С удивлением взглянул я на его раздутые щеки, нос и ноги удивительной величины (вроде слоновых) и приписал все это болезни «арабской проказе», или водяной. Лицо его было смертельно бледно, что больше произошло, как меня уверили его люди, оттого что он в продолжение двух недель не выходил из своей палатки.
Тотчас же я велел расположиться лагерем на прекрасном холме, освежаемом легким прохладным ветерком, и в виду которого лежала вся Киоро.
Когда палатки были раскинуты, животные разъвьючены, и все меры для спокойной и безопасной стоянки приняты, четыре человека внесли Фаркугара в мою палатку, так как он не в силах был пройти разделяющее нас пространство. На вопросы мои о причине его болезни, он лаконически отвечал «не знаю», причем уверял, что не чувствует никакой боли, а между тем, все-таки думает, что она у него повсюду. Например, я спросил у него: не чувствуете ли вы иногда резкую боль в правом боку?