Как заведующий Сектором кино Чиаурели был репрезентативен и эффектен, любил подчеркивать, что он преемник Эйзенштейна. Со мною, ученым секретарем, был строг. С утра звонил мне домой и вызывал к себе «с документами», как он выражался. Жил он возле Планетария и Академии общественных наук, из близлежащего зоопарка иногда доносились клики слонов и рычание львов.
«Документы» — это были протоколы заседаний, которые я вела и потом перепечатывала на машинке. Мой начальник важно просматривал их, быстро зачем-то подписывал, но меня не отпускал. Думаю, ему просто было скучно без киностудии. Он начинал рассказывать потрясающие сюжеты про Берлин 1945-го — эх, по глупости опять-таки не записывала хотя бы по возвращении домой, опять надеялась на свою захваленную память. Про Сталина он не говорил ни слова, делал многозначительную паузу, на Секторе тоже так же — это было священное табу. Но зато про подноготную советского пребывания в Берлине после штурма, про поиски трупа Гитлера и опознание двойников рассказывал увлекательные детективы.
Очень любил музыку, у него был магнитофон — в ту пору еще редкость. Он великолепно пел, крутили его записи и больше всего мне нравился забавный и симпатичный музыкальный трюк: на какую-то прославленную арию Карузо была наложена и перезаписана вто́ра — баритон Чиаурели, получался великолепный дуэт, наверное, самому Карузо бы понравилось. Днем приходила с улицы в шубке и капоре девочка лет 14-ти. «Соня, сейчас же садись делать уроки», «Соня, быстро за фортепьяно», — командовал отец. Это была будущая звезда экрана Софико Чиаурели. Так проходили наши академические встречи.
В Секторе работал симпатичный, добрый, веселый Иосиф Михайлович Маневич, автор статей и большой монографии о Чиаурели — бравурный, весь из превосходных степеней апофеоз, ни слова живого. Потом Маневич вел сценарную мастерскую во ВГИКе, студенты его обожали. После его кончины (он рано умер) дочери Галина и Елена опубликовали неизданное, из письменного стола; совсем иная «рука», тонкость, грусть, ум, наблюдательность — еще пример того раздвоения, в которое трудно поверить со стороны и которое было скорее нормой, обыденностью советской интеллектуальной жизни. Лишь концентрат, экстракт — при сталинизме, но раствор сохранится и позже, до конца.
Так, например, в наши дни свободной печати выяснилось, что очень многие, вовсе не одни диссиденты или смельчаки, но и ангажированные, и партийные начальники читали самиздат, прятали у себя и «В круге первом» Солженицына, и «Реквием» Ахматовой, но помалкивали в тряпочку и публично говорили речи на надежном дискурсе. Можно ли осуждать людей, которые прошли жизнь в лучшем случае рядом с ГУЛАГом, но и при воспетой «оттепели» никогда не были застрахованы ни от высылки, ни от остракизма, ни от закрытых фильмов и книг. Кстати, еще неизвестно, были ли эти укоренившиеся раздвоение и двоемыслие знаками нравственного падения, лжи, фарисейства или — наоборот — способом, пусть уродливым, но единственно возможным, спасения культуры в нашей стране. Думаю, было бы полезно произвести сравнительный анализ затронутой конкретной проблемы на материале других тоталитарных режимов: Третьего рейха, франкистской Испании, социалистических государств Восточной Европы, Кубы при Фиделе Кастро.
Ну ладно, а как же я сама при подобном раскладе в новом институтском коллективе? Абсолютно как все, ни на грамм не иначе. Делаю все, чтобы вписаться.
Начинаю с акции, за которую и по сей день краснею, как вспомню. Тогда в обиходе была «проработка» вышедших книг Госкиноиздата на предмет вылавливания в них «идеологических ошибок» — этому посвящались целые заседания Сектора. Беру «Очерк истории кино СССР. Том 1 — Немое кино (1947)» Николая Алексеевича Лебедева, одного из патриархов советского киноведения, старого коммуниста, в 1920-х организатора АРРК. Неглиже с отвагой, немого кино не зная, начинаю цепляться за фразы и обнаруживаю у автора, правоверного марксиста, поэта революционного киноавангарда, увлечение буржуазными кумирами (речь шла о Гриффите), формализм и идеалистическое мировоззрение. А книга-то еще абсолютно искренняя, деловая, фактографически точная, немногословная — до сих пор часто ее открываю.
Вот, наверное, в душе потешались надо мною киноведы, а, возможно, и презирали меня, думали: явилась к нам долдонка-проработчица! Но промолчали, как бы приняли к сведению. Н. А. Лебедев, и он здесь работал, тоже промолчал. И никогда потом не напоминал мне о моем демарше, наоборот, относился с вниманием и добротой, помогал осваивать историю кино, я бывала у него в гостях на Ленинградском проспекте.