Решив переночевать за городом в лесу или на берегу Оки, мы пошли посидеть на дорогу в сквер, в котором к нам (к нашему кристаллу) присоединилось еще два человека. Устроившись на скамейке, воочию увидели Любу. Она, не пожелавшая уйти из детского дома, сидела, окруженная несчастными детьми, и сочиняла им добрую сказку. Дети смотрели на нее и припоминали, как совсем недавно она была такой же, как они, и бессмысленные их тельца согревала животворящая особенная надежда. Младший лейтенант Витя тоже был с нами. Мы чувствовали, как он идет домой к дочери Маше, идет, зная, что она вылечится, и в жизни у нее все будет хорошо, но не так, как принято в фильмах. Перед самым домом мысли его омрачились – глазами Любы он увидел седовласого Венцепилова, нового воспитателя, появившегося в дверях игровой комнаты, увидел и решил завтра же пойди в детский дом, чтобы поговорить с директором насчет этого человека, любившего власть и слепое поклонение. И, конечно же, с нами был немногословный Павел Грачев с его превентивными оплеухами, и я, все пытающийся по-своему осмыслить.
Я видел этот наш кристалл ясным зрением, и он казался мне уголком потустороннего рая, внедрившегося, может быть, чужеродно внедрившегося в наш страшно-вещественный мир, в котором не пиво делается для людей, а люди для пива. Он казался мне не вовсе не физически материальным телом, а кусочком Божьего тепла, согревающим этот рай. И я был частичкой этого тепла...
В кристалле были и Магда-Настенька со своим женихом. Они были заняты друг другом, и нам это было приятно, ибо их счастье, далеко лучась, освещало нам путь.
Из городка уйти не удалось – лишь только последний его домишко остался за нашими спинами, путь нам преградил выскочивший сзади черный "Мерседес". Из сопровождавшей его машины выскочили крепкие ребята и, спустя несколько минут, мы с Павлом в унисон думали, что багажники у "Жигулей" стоило бы делать просторнее.
38
Ночь прошла в замусоренном подвале старинного здания культового назначения – монастыря или церкви. Воду и хлеб на ужин принес человек в монашеском одеянии, и мы подумали, что история наша подошла к закономерному концу – церковь ереси не терпит. Утром явились трое дьяконов. Несколько охранников в защитной форме втащили стол, стулья, особая тройка уселась и принялась за работу.
Пока Павел сообщал им биографию и как дошел до жизни такой, я пытался втащить в наш кристалл дьякона, сидевшего посередине, и неудачно, может быть, потому что он, хотя и длинноволосый, был, тем не менее, бритоголовым. Все в нем было от бритоголовых – и взгляд, и ум, и комплекция. Убедившись в этом, я пал духом. Разговаривать мне удавалось лишь только с людьми, пытающимися что-то понять, да и чудесами я прочищал только таких. А этого в глазах тлела деревянно-металлическая уверенность в себе и своем идейном шампуре, занявшем место хребта.
– Нет, он меня распнет, – вздохнул я и посмотрел на дьякона, сидевшего справа от деревянно-металлического.
Это был поджарый фанатик с глазами, покрасневшими от ненависти к еретикам всех мастей. Если бы в детстве ему сказали, что земля – это море, он всю жизнь просидел бы в лодке, люто ненавидя не тонущих прохожих, ненавидя и бросая в них комья забортной воды.
– Этот тоже распнет, – решил я, и уставился в третьего. Острые серые глаза, плотно сжатые губы, постановка головы, манера сидеть – все говорило, что он человек действия, и действия, как правило, завершающегося нажатием спускового крючка.
– Неужели и у них есть соловьи-разбойники? – возопил я внутренне. – Господи, что же это такое? я ведь мечтал быть распятым за людей, но я никогда не думал, что сделают это такие несимпатичные личности.
– Ну ты даешь, – мысленно засмеялся Павел. – Думал, тебя распнут умные, интеллигентные или, на худой конец, просто добрые люди?
– Я не думал и не надеялся. Это... это казалось мне само собой разумеющимся...
– Римские солдаты казались тебе само собой разумеющимся? Благородные, мужественные, отдающие должное героизму? "Извините, гражданин, но я должен пробить этим сволочным гвоздем вашу божественную руку", – это ты рассчитывал услышать?
Тут обратились ко мне.
– Представьтесь, пожалуйста.
– Христос, – ответил не я. Ответила моя дочь Полина из Южной Кореи, куда затащила ее мать. Она спала и втайне от матери и ее друга видела, что отец – не сволочь, а человек, существо, которому что-то подвластно.
– Это фамилия или имя?
– Это я.
– Понятно. Год рождения?
– 1951
– Вероисповедание?
– Вообще-то, по образованию я – атеист. Но...
– Что но?
– Ну, видите ли, Бог для достижения своих целей использует всех, в том числе и атеистов. Знаете, однажды у Нильса Бора, знаменитого физика, спросили, почему у него над дверью прибита подкова, ведь он по всем видимостям не верит в то, что они приносят счастье. На это Бор ответил: "Я слышал, что подковы приносят счастье и тем, кто не верит в чудесные их особенности". А если серьезно, то Бог сделал меня атеистом, чтобы я, по глупости своей душевной не заделался лицемерным католиком, нервозным шиитом или, упаси, Господи, адвентистом седьмого дня, свидетелем Иеговы, или харей Кришны...
– Понятно. Семейное положение?
– Холост в который раз.
– Занятие?
– Я ж говорил...
– Что вы говорили?
– Я – Христос.
– Вы имеете в виду, что все мы являемся свидетелями второго пришествия?
– Нет, не второго, – ответил я и рассказал, как пришел к открытию, что каждый человек есть Сын Божий и является потенциальным Христом. И потому порядковый номер моего пришествия определить можно лишь приблизительно.
Закончив, я посмотрел на судей, и мне раскрылось, что никакие они не служители глубоко уважаемого мной православия, создавшего и сохранившего Россию, а люди, или представители людей, решивших использовать мои способности в целях личного обогащения.
– Иногда до тебя долго доходит, – сокрушился Павел Грачев.
– Ты, что, думаешь, они хотят нас использовать?
– Факт. Будешь в подпольном цехе воду в вино превращать.
Я почернел. Меня о чем-то спрашивали, но я не слышал, хотя и отвечал. Перед моими глазами стояла старая и нечистая по краям чугунная ванна, полная водопроводной воды, под моими пассами постепенно превращавшая в "Три семерки" сомнительного качества.
– Может, обрушить своды? Пусть они погибнут? Или позвать младшего лейтенанта? Он давно ждет нашего сигнала.
– Зачем обрушить? Зачем позвать? Ты забыл, куда мы с тобой идем?
– На Голгофу...
– Так вот она, милая! А ты хочешь идти к ней кругами? До маразма? Или попозже, насладившись людским признанием?
– Ты прав, – подумал я.
– Нам просто остается с честью все вынести, и мы своего добьемся.
– Чего добьемся?
– Десяток ублюдков поймут, что они ублюдки, и что Отец их точно покарает. И сотни, может, тысячи людей, лишний раз убедятся, что не все люди сволочи и мокрицы, и терпеть им станет светлее.
Я молчал, пытаясь распроститься с жизнью, отдать, так сказать, конец, к ней прикрепляющий. Павел, чувствуя, что это плохо получается, продолжил обработку:
– Понимаешь, мы должны умереть, чтобы зло в нашем поединке проиграло, и проиграло не в результате вмешательства ОМОНа в масках и беспорядочной стрельбы, а просто, один на один проиграло.
– Но если мы выйдем отсюда, столько всего можно будет сделать...
– Мы уже все сделали. Мы были чудотворцами, и стали лицедеями, на которых можно зарабатывать деньги. А это конец. Воду в вино – вот что нам теперь светит в нашем отечестве.