— Котик, опусти уши!
Острить насчёт того, что ты не лошадь и ушами двигать не можешь — смысла нет. До родителей такие остроты не доходят.
Развязываешь тесёмки на шапке — и опять к двери.
— Котик, неужели ты хочешь идти без шарфа?!
И это таким голосом, словно ты в середине зимы собрался маршировать по улице в одних трусиках.
— Господи, ну кто так завязывает шарф? Дай я тебе помогу!
А когда, наконец, вырвешься из дома, тебя догоняет бабушка и кричит на весь двор:
— Котик, разве так можно? Ты забыл носовой платок!
Ребята вокруг покатываются со смеху — спектакль! А ты готов провалиться сквозь землю или превратиться в какую-нибудь там невидимую молекулу.
И так во всём.
Родителям кажется, что у тебя очень плохой аппетит. Что ты вот-вот заболеешь какой-нибудь опасной болезнью. А стоит задержаться на улице вечером дольше положенных тебе половины десятого — в доме паника. Все уверены — с тобой что-то стряслось.
Но больше всего родители боятся, чтобы ты не попал в плохую компанию. Это для них страшнее всякой свинки и скарлатины. И каждого твоего нового товарища они разглядывают и расспрашивают так, будто он может оказаться взломщиком несгораемых касс, а может, кем-нибудь и похуже.
Севку нечего было рассматривать и расспрашивать. Что он за птица, было видно сразу. Невооружённым глазом. Незнакомые девчонки обходили его за три километра.
Словом, я решил: показывать моим домашним Севку нельзя. По крайней мере, первое время. Пока не скажется на нём моё благотворное влияние.
С папой и мамой было просто. Они уходили на работу. Хуже было с бабушкой. Она отлучалась из дома только в магазины. Да и то не каждый день.
Утром, когда родители ушли, я спросил бабушку:
— Ба, а ты сегодня никуда не пойдёшь?
— Вроде бы нет, — сказала бабушка.
Я походил по комнате и решил, была не была, действовать напрямик.
— А ты не можешь пойти погулять или, например, к знакомым? Ко мне должен будет прийти товарищ…
— Час от часу не легче! — бабушка всплеснула руками. — Что ж это за товарищ, что ты старуху из дому выпроваживаешь?
— В общем… Он не очень хорошо учится и меня попросили ему помочь.
— Я-то при чём? — удивилась бабушка.
У меня, понятно, не было желания объяснять, кто такой этот мой товарищ и как я собираюсь ему помочь.
— Он, понимаешь, ну… очень стеснительный… Увидит тебя — и ничего у него не получится.
— Ишь ты. Видать, тихий, скромный мальчик. Болел долго или как?
— Да, — сказал я, — здоровье у него неважное.
— Коли так, схожу навещу Полину Дмитриевну. Давно обещала. Только приберу посуду.
Из кухни долго доносился плеск воды, звон стаканов, позвякивание кастрюлек и сковородок. Я сидел, как на иголках. Даже уроки не мог готовить. Боялся: вот-вот придёт Севка. В передней зашуршало праздничное бабушкино платье. Я обрадовался. Рано. Бабушка вернулась в комнату и принялась давать длинные наставления: что я должен и чего не должен делать без неё, где лежит завтрак и всё такое прочее.
Я переминался с ноги на ногу, поглядывал на часы и говорил:
— Да, бабушка.
— Нет, бабушка.
— Хорошо, бабушка.
Наконец бабушка ушла.
— Уф! — вздохнул я с облегчением и сел за уроки.
Я очень старался. Выводил буквы и цифры так, точно их сейчас будет смотреть не Севка Мымриков — первый шалопай и последний ученик в нашем классе, а какой-нибудь очень важный и серьёзный человек.
К одиннадцати часам у меня всё было готово. Я аккуратно разложил на столе учебники и тетрадки и стал ждать Севку.
Севка не шёл.
Я решил почитать. Скоротать время. У меня лежала замечательная книжка. Про человека-невидимку.
Ничего не получилось. Глаза бегали по строчкам, а в голове сидел Севка.
Расставил шахматы и принялся решать задачку из последней «Пионерской правды». Куда там!
Я совсем потерял терпение, когда в передней раздался длинный звонок. Я вдохнул воздух, точно собирался нырнуть в ледяную воду и рванулся к двери.
На пороге стоял высокий парень с чемоданчиком в руках.
— Слесарь Мосгаза, — сказал он и прошёл на кухню.
У меня, видно, было на редкость глупое выражение лица. Возясь с плитой, парень то и дело на меня поглядывал. А когда кончил, спросил:
— Расписаться можешь?
Мне стало смешно.
— Попробую, — сказал я, скорчил зверскую рожу и, высунув язык, вывел в тетрадке слесаря немыслимую загогулину. Парень посмотрел на подпись, потом на меня, потом опять на подпись и покрутил головой:
— Однако!
Звонок звонил ещё два раза. Почтальон принёс заказное письмо для папы. И толстая тётя спросила, здесь ли живёт доктор Коновалов.