Гашу сигарету и подхожу к мамочке.
– Мам, ты не волнуйся – сюда идут Лиза, Сережа и их новая собачка. Приготовься и сделай доброжелательное лицо.
– Чего? – Лиза с Сережей и с новой собачкой, очевидно подаренной ей вчера, едут в лифте, сейчас войдут. – Кто?
– Лиза с Сережей и с новой собачкой!!! Давай уберем тапки и сумки на всякий случай! Собачка милая, не огорчай их, мы будем с ней гулять, а летом договоримся с директором ДТК Мариниванной, а собачку они привезут в котовозке, как Маргаритиванна Мурочку возила.
– Лиза?!
– Да!.. (Я обмираю.)
– Лиза идет сюда с собачкой?
– Да! Ну мам…
(Умоляющий жест.)
– А кто ж тогда спит в соседней комнате?!
…….
В Лизиной комнате, среди запахов лаванды и каких-то парфюмов, в живописном беспорядке, среди юбочек, нот, открытого пианино, дисков, проводков, гаджетов, баночек неизвестно с чем, расчерченных тетрадок в клеточку и фотографий мирно спит каштановой головой в свежих простынях, как жук в сметане, моя дочь Лиза.
Очки у меня есть, но я их курить на балкон не надеваю.
Всюду опера
В Сортавале в доме композиторов решили погулять.
Собрались все, стоим, ждем приятельницу Милицы Генриховны Нейгауз, которая копается.
– Покричите ей, – говорит мама.
– Я забыла, как ее зовут, как-то сложно очень, – говорю я.
– Ее зовут Изольда Фаустовна, – говорит Милица Генриховна и смеется, потому что у нее самой не самое простое имя.
– Изольда Фаустовна! – кричу я. – Мы собрались!
Она нейдет.
Мамочка тогда не выдерживает и кричит:
– Аида Тангейзеровна, мы вас ждем!
Нет ответа.
– Норма Новохудоносоровна, ау! – кричу я, подделываясь под мамин голос, а то мне самой непочтительно так кричать.
– Людмила Руслановна! – орет кто-то из детей, и тут всех прорывает:
– Кармен Зигфридовна! Выходите!
– Саломея Вертеровна! Пора!
– Дидона Отелловна, мы вас ждем!
– Турандот Фальстафовна!..
Тут выбегает Изольда Фаустовна с полотенцем.
– Да иду, иду, – говорит на бегу, – а то скоро Могилой Аскольдовной назовут!
Баба Леля
Первая машина моей бабушки называлась «Эмка» (ГАЗ-М1).
Мой прадед профессор-химик Реформатский получил ее в дар от правительства в тридцатых годах и по наследству передал сыну, лингвисту А. А. Реформатскому. Но дед был, как и моя мама, с техникой в напряженных отношениях, не смог освоить задний ход, и машину водила его жена, моя бабушка, баб-Василька.
В конце пятидесятых Эмку поменяли на «глазастый» «Москвич», который водил преимущественно мой папа, Г. Г. Поспелов. Мама тоже не могла освоить задний ход.
Фотография сделана, скорее всего, в пятидесятые годы, когда бабка и дед очень много и увлеченно ездили на охоту. У бабушки был брат В. В. Вахмистров, который служил егерем в охотхозяйстве. Чаще всего ездили к нему в «угодья», но иногда и в другие места, о которых, наверное, охотники оповещали друг друга – мол, там хорошо… не знаю как сказать «клюет» в охотничьем варианте… «Тянет», «подстреливается»?
Я не совсем понимаю прелесть этого занятия, но верю, что это здорово, потому как охоте посвящено столько прекрасных литературных строчек. Даже мой любимый рассказ Чехова «Студент» – там, вообще-то, про Христа и отречение Петра, но вот – поди ж ты – «Иван Великопольский, студент духовной академии и сын дьячка», вместо того, чтоб молиться день-деньской, на тягу в страстную пятницу ходил… Палил по вальдшнепам, пиф-паф, а потом, с мертвыми птичками в ягдташе, рассказывал деревенским женщинам у костра про апостола Петра, а те плакали.
Ездили мои предки на охоту с большим скарбом, с едой, патронами такими, патронами сякими, гончими собачками (Вестой и Иксом), с консервами, крупой, сменами белья и кое-какой посудой. Набивали эту «Эмку» под самую крышу.
Брали часто и мою юную маму. А чаще всего с ними ездила еще и сестра бабушки – врач, Елена Васильевна Вахмистрова, баба Леля, которая не единственная из нашей семьи попала под репрессии и только что тогда освободилась из лагеря. Кто-то, видать, придумал и написал донос, и она была приговорена к расстрелу «за отравление колодцев». Тогда вмешалась двоюродная сестра Е. В. и моей бабушки, Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, вдова писателя.
(Существует семейное предание, как моя баб-Василька, лет пяти от роду, сидела со своей мамой, Н. А. фон Райс, в партере на «Трех сестрах» и после реплики Вершинина: «Пиши, Маша» на весь МХАТ ревела густым детским басом: «Мама, мне Олю жалко!»)