Я вот только что тоже сходила, обманщик опять: чуть-чуть, но добавил гнильцы…
Иду я под дождем домой и вспоминаю историю с моим другом Бибой.
Он поехал навещать старого двоюродного дядю в город Р.
Чуть не проспал, вышел в ночь. Хоть было полвосьмого.
Поезд повернулся торцом, мигнул, лязгнул – и пропал в потемках, и стало так: Биба – и больше на свете ничего и никого. Где люди – непонятно совсем.
Наконец замигал огонек сигареты, и Биба спросил в том направлении:
– Извините пожалуйста, не скажете, где тут супермаркет?
(Биба решил, что с пустыми руками являться в дом неприлично, и хотел купить коньяка.)
Но на вопрос ничего не ответили, и даже сигарета потухла, поглощенная тьмой.
Наконец Биба увидел яркий светящийся квадрат.
Это был ларек!
Хотя на витрине ничего спиртного не было, Биба заглянул в оконце и поздоровался (хотелось людей):
– Добрый вечер!
– И вам, – скупо ответила тетка, огромная, на весь ларек, неподвижная, почти без глаз, с руками-бревнами, и спокойная, как Будда-ларечник.
– Скажите, – взмолился Биба, – а где тут супермаркет?
– Хм, – сказали из оконца.
– Простите, я хотел сказать: где тут можно купить коньяку?
– Здесь.
– Да? Какое счастье! У вас тут есть коньяк?
– Есть.
– Разные сорта? – мечтал Биба.
– Да.
– Дайте мне, пожалуйста, самый дорогой и лучший! – юбилейным голосом попросил Биба.
Тетка, не шевелясь, сунула бревно-руку куда-то вправо и вниз и выставила в оконце бутылку:
– Бум!
Бутылка была странная, цвет жидкости тоже.
– Это самый лучший? – нерешительно спросил Биба.
– Да.
– Точно? Лучше нет? – еще надеялся Биба.
– Нет.
– Сколько с меня? – спросил колеблющийся Биба.
– Сто.
Биба расплатился, взял бутылку, пошел во тьму, но потом вдруг повернулся и взволнованно подошел опять к окошку.
– Знаете, – сказал он, давая петуха, голосом, похожим на голос моей мамы, когда она «ругается», – я вам хочу сказать следующую вещь, ну, просто предупредить: если я сегодня, сейчас, эту бутылку выпью – и умру… я к вам потом долгие годы по ночам в страшных кошмарах приходить буду!
– Заходите.
Вера и Надежда
Сегодня, в день Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи, поздравляю всех прекрасных моих подруг, которые носят эти чудесные имена.
А также традиционно думаю в этот день про своих двух бабушек:
Веру Александровну Поспелову (в девичестве Токареву) и Надежду Васильевну Реформатскую (в девичестве Вахмистрову).
Обеих давно с нами нет.
Обе они нас с братом любили и баловали.
Обе были замужем за профессорами-филологами.
Мамин отец А. А. Реформатский, лингвист, называл свата, литературоведа Г. Н. Поспелова, – «со- дед».
Деды, несмотря на близость профессий и на то, что каждый написал по учебнику «Введений» – в языкознание и в литературоведение, – были очень разными людьми, и не могу сказать, что много общались. Тем более оба, ко времени рождения нас с братом, давно развелись с бабушками.
Внуков-то любили и приносили всяческие подарки да деньги в конвертиках, но с нами никогда не жили.
Дед Реформатский очень отличал моего брата по меломанской части, и при редких свиданиях они часами вдвоем распевали любимые куски из опер, причем так увлекались, что дед постоянно падал с шаткой трехногой табуретки, ударялся больно, но продолжал, как ни в чем не бывало.
А дед Поспелов очень умилялся, когда я, девчулечка, пела под гитару песню «Стройная креолка цвета шоколада». Сразу обливался слезами и называл меня «птичка на ветвях моей души».
Но оба были для нас с братом экзотическими блюдами, приходящими в гости знаменитыми дедами.
А бабушки были наши близкие и родные.
И, кроме мужей-филологов, тоже не были ничем похожи.
Баб-Василь, мамина мама, была черноглазая и рано поседевшая красавица, охотница, когда-то много курила, водила один из первых в Москве автомобилей («глазастую» эмку), ходила, не пропуская, на все концерты Рихтера и не раз возила самого Рихтера и Н. Дорлиак на машине за город. Знала Гете наизусть по-немецки, пела порой неприличные песенки (что-то про «замочек маленький секретный поручик Миша»… – дальше не помню).
«Бабусечка», папина мама, была ангел с изумительным овалом лица, кроткая, тихая, смешливая – в редких случаях, но до слез, – и, как называла ее моя мама, «уездная барышня». Самое страшное слово у нее было – «поросенок».
Баб-Василька служила заместителем директора музея Маяковского, подписывала письма против травли Синявского, которого приняла до этого на работу, что было рискованно, хранила у себя на столе в чугунной плошечке медвежьи клыки и обучала нас стихосложению.