После армейской службы надо было выполнять и перевыполнять производственные планы, и снова говорили: подожди! Вот восстановим разрушенное войной хозяйство, вот построим Волжскую ГЭС, пророем канал между Волгой и Доном, соединим моря, посадим гигантские лесополосы, сотворим то-то и то- то — тогда уж! Человек как бы между делом обзаводился семьей, что еще больше осложняло его жизнь, так как надо было кормить детей, одевать-обувать их, и времени совсем не оставалось, чтобы задуматься над своей судьбой. Приходилось довольствоваться плакатным девизом: труд на благо народа и есть подлинное счастье.
Эту бесспорную истину подтачивали гадкие мыслишки. Во-первых, рассуждал я, если каждый человек в стране будет работать на благо народа, то кто же будет составлять сам народ? И если это так, то почему же, во-вторых, большинство людей вовсе не думают о всенародном благе? И все, кого я знал ранее, и обитатели нашего эшелона думают каждый о своем заработке, своем благополучии. Юношам и девушкам на увиденной мною даче вообще ни до чего не было дела. Очутившись посреди безразмерного пространства на вокзале Новосибирска, я с тревожным недоумением глядел на огромный муравейник, где люди, совершенно безразличные друг к другу, сновали, суетились, слонялись, сидели, лежали, жевали, не проявляя никаких признаков ко всеобщему благу. Я вдруг ощутил свою малость, страшное одиночество.
Как-то очутились в тамбуре мы с Гришей Шестаковым, готовым в промежутках между картежной игрой и сном говорить обо всем. Представлялся он человеком бывалым. Проезжали какую-нибудь местность, где дымили заводские трубы или катила воды могучая река, так Гриша тут же сообщал, ссылаясь на собственный опыт, какой хороший заработок на знаменитом заводе или у речных рыбаков.
— Ну, так что же не остался у них?
Гриша оправдывался какой-нибудь пустяковой причиной. Со мной он вновь заговорил о деньгах.
— Приедем на Сахалин, заколотим деньжат, потом можно и пожить в свое удовольствие.
— Вот-вот: что же это значит — пожить?
— Ну как что? Захотел — пивка попил пли пропустил стопочку, в кино сходил или на рыбалку подался. Л то засел с корешами на полдня в карты, и никакой тебя черт нс беспокоит. Были бы деньги, а уж как жить с ними — дело десятое, думать не надо.
Мне стало грустно. Зачем же человечество прошло такой мучительный путь, зачем совершались героические подвиги, миллионы людей орошали землю потом и кровью, зачем корпел над рукописями Толстой, скитался по Руси Горький — чтобы наследники довольствовались кружкой пива, стопкой водки, картежной игрой?
А может, мои рассуждения — бредни неотесанного деревенского недоросля, может, люди правильно делают, что не думают ни о каком предназначении, живут себе и все?
III
Разных людей поместил оргнабор под крышу пульмана. Центральной фигурой у нас оказался Константин Никитич Муляр, единственный партийный человек, рабочий большого завода. В дорогу его проводили с почетом, вручили путевку, как наказ: ударно осваивать новые места. Его назначили старостой вагона.
Рослый, улыбчивый, он всем помогал грузиться, размещал по нарам, весело командовал. Тут же утихомирил крикливую соседку:
— Ну, прямо как теща моя. Занимай место рядом, родней станем. Как тебя звать? Маруся?
Маруся покрикивала на мужа, невысокого худощавого мужичонку: «Пра-акоша!». Прокоша тотчас кидался выполнять ее команды, да все невпопад. Она кричала еще пуще, он таращил глаза, заикаясь, мычал нечленораздельно и величественным жестом поправлял роскошную укладку, модную в то время. Прическа оказалась, пожалуй, его единственным достоинством, под ней было пусто, руки к телу пристроены кособоко, ноги — и те с изъяном, одна вовсе не гнулась.