– В общем, дорогая, попробуй получить стереоскоп - или что-нибудь еще, что тебе по вкусу.
Он догрыз недозрелую, жесткую морковь. Энтони так произвольно обращался с погодой, что никто теперь не знал, что вырастет и какую форму будут иметь знакомые овощи. Оставалось только обильно сеять в надежде, что удастся продержаться очередной сезон. Однажды невероятно обильно уродилась пшеница: многие тонны зерна были свезены на окраину, где и сгнили. В разгар гниения задыхалась вся деревня.
– Ты ведь знаешь, - продолжал отец, - как здорово иметь в доме что-то новенькое. Очень приятно думать, что на чердаках, в подвалах, в сараях хранится масса всего не найденного. Такие вещи оказываются очень кстати. Правда, все это мало радует…
– Тсс! - Мать испуганно оглянулась.
– О! - Отец поспешно изобразил улыбку. - Все отлично! Новые вещи - это ХОРОШО. Просто великолепно иметь то, чего ты раньше не видел, или знать, что осчастливил другого, что-то ему отдав… Лучше не бывает.
– Просто замечательно! - поддержала его мать.
– Скоро новых вещей не останется, - сказала тетя Эми от печи. - Все, что можно найти, мы уже нашли. Вот беда-то будет…
– ЭМИ!
– В общем, - в тетиных бесцветных глазах не было никакого выражения, что свидетельствовало о новом приступе рассеянности, - это будет не жизнь, а мука - без новых-то вещей…
– Не говори так! - произнесла мать, вся дрожа. - Тише, Эми!
– Все в порядке, - заверил обеих отец нарочито громко. - Прекрасный разговор! Все хорошо, дорогая, - разве ты не понимаешь? Что бы Эми ни говорила - все хорошо. Если ей что-то не нравится - это тоже хорошо. Все хорошо. Все должно быть только хорошо…
Мать Энтони дрожала от ужаса. Тетя Эми побледнела, поняв, несмотря на муть в голове, всю опасность ситуации. Иногда ей бывало трудно подбирать безопасные слова. Мало ли, что может произойти! Слишком многого было лучше не произносить, даже не думать, потому что последствия речей и мыслей могли оказаться ужасными - вдруг Энтони подслушает и решит что-то предпринять? Его действия были непредсказуемы.
Все должно быть хорошо. Даже если все плохо - все равно все хорошо. Все и всегда. Ибо любая перемена могла сулить ухудшение. А то и обернуться катастрофой.
– Конечно, конечно, все хорошо! - пролепетала мать. - Говори, что тебе вздумается, Эми. Все понимают, что тебе просто хочется вспомнить, что что-то просто хорошо, а что-то еще лучше…
Тетя Эми в ужасе размешивала горох.
– Вот-вот…- проговорила она. - Только сейчас мне не хочется разговаривать. Это просто отлично - что у меня нет настроения болтать.
– Пойду умоюсь, - заключил отец с усталой улыбкой.
Гости стали собираться к восьми часам вечера. К этому времени мать и тетя Эми накрыли в столовой большой стол и приставили к нему два стола поменьше. Свечи горели, кресла ждали гостей, отец разжег камин.
Первыми прибыли Джон и Мэри Сипик. Джон явился в своем лучшем костюме, тщательно выбритый, с розовым лицом после целого дня, проведенного на пастбище Макинтайра. Костюм был тщательно отутюжен, однако локти и края рукавов протерлись почти до дыр. Старик Макинтайр конструировал ткацкий станок, пользуясь картинками в школьных учебниках, но пока что дело продвигалось туго. Макинтайр был способным человеком по части обработки древесины и обращения с инструментами, однако собрать ткацкий станок без железа оказалось непросто.
Макинтайр был одним из тех, кто в первое время пытался заставить Энтони делать вещи, необходимые деревне, вроде одежды, консервов, медикаментов и бензина. Но это кончилось несчастьем; Макинтайр винил одного себя за печальную участь всего семейства Терренсов и Джо Кинни и изо всех сил старался искупить вину, помогая остальным. Никто с тех пор даже не пытался заставить Энтони что-то сотворить.
Мэри Сипик была маленькой жизнерадостной женщиной. Она пришла в простом платье и тут же принялась помогать матери Энтони и тете Эми собирать на стол.
Потом вошли Смиты и Данны, жившие по соседству друг от друга дальше по дороге, всего в нескольких ярдах от разверзшейся пустоты. Все четверо приехали в фургоне Смитов, влекомом дряхлой лошадью.
После прихода четы Рейли, обитавшей за темным пшеничным полем, началось веселье. Пэт Рейли уселся в гостиной за пианино и принялся играть, глядя в ноты с популярными песенками. Он играл негромко, с наибольшей доступной ему выразительностью, однако никто ему не подпевал. Энтони любил фортепьянную музыку, но ни в коем случае не пение; он часто поднимался из подвала, спускался с чердака или просто появлялся ниоткуда и, усевшись на пианино, кивал головой, слушая мелодии из «Бульвара несбывшихся грез» или «Ночи и дня». Судя по всему, он отдавал предпочтение балладам и нежным песням, но в тот единственный раз, когда кто-то вздумал запеть, он оглянулся и совершил нечто такое, что после этого никто уже не осмеливался запеть. Позднее было сделано заключение, что звуки пианино Энтони услышал в первую очередь, еще до того, как кто-либо попытался запеть, и теперь любое вмешательство в звучание инструмента казалось ему лишним и отвлекало от любимого удовольствия.
Итак, каждый телевизионный вечер начинался с игры на пианино. Где бы Энтони при этом ни находился, музыка делала его счастливым, улучшала ему настроение; он знал, что люди собрались у телевизора и ждут его.
К половине девятого пришли почти все жители городка, за исключением семнадцати детей и миссис Сомс, которая приглядывала за ними в здании школы на дальнем конце улицы. Пиксвиллских детей ни за что на свете не подпускали к дому Фремонтов с тех пор, как с Энтони рискнул поиграть бедняга Фрэд Смит. Остальные либо забыли про него, либо слышали от взрослых, что это чрезвычайно милый гоблин, к которому им тем не менее категорически запрещено приближаться.
Дэн и Этел Холлис припозднились; Дэн вошел, ни о чем не подозревая. Пэт Рейли играл на пианино до тех пор, пока не заломили натруженные за день руки; наконец, он встал, и все сгрудились вокруг Дэна Холлиса, чтобы поздравить его с днем рождения.
– Будь я неладен! - с усмешкой проговорил Дэн. - Настоящее чудо! Я ничего подобного не ожидал. Потрясающе!