Повсюду вокруг меня разворачивались домашние сценки: Лума сидела на краю садовой ванны, отец скромно стоял и слушал Риса, который рассказывал о прошедшей охоте, бабушка Персефона постукивала костлявым пальцем по груди дедушки Миклоша.
– Ты забыл трость, – сказала она.
– На четырех лапах я обхожусь и без нее.
– Она нужна тебе по возвращении.
– Э-э-эх… – он махнул рукой. – Не нравится она мне. Чувствую себя стариком.
– Ты и есть старик.
Он положил руку ей на плечи, и бабушка согнулась, принимая на себя его вес. Когда она придвинулась к дедушке, я успела мельком взглянуть на его лицо. Именно таким я помнила его: эти добрые черные глаза, мягкие морщины на коже, лохматые брови, широкий нос. Но теперь при взгляде на это лицо я испытала совершенно иные чувства. Мне стало страшно.
– Миклош, – сказала бабушка Персефона. – Не хочешь поздороваться с Элеанор? Она вернулась.
Дедушка расплылся в улыбке и повернулся ко мне. Но тут он понюхал воздух, улыбка исчезла с его лица, а голова повернулась и зафиксировалась на цели. Как только наши взгляды встретились, дедушка опустил плечи, как будто расслабился, но в то же время… к чему-то приготовился.
Меня вдруг пробрал озноб. Дедушка был не таким, как Рис, Лума или папа. Он был старше и родом из места куда менее цивилизованного. Он видел перед собой не свою внучку Элеанор. Он видел юную девушку по имени Элеанор, которая случайно очутилась в уединенном особняке. Девушку, которой никто не хватится, если она исчезнет одним прекрасным весенним вечером.
Он сделал шаг в мою сторону. Я отступила на полшага назад, молясь, чтобы не наступить на камень, не оступиться и не упасть.
Бабушка Персефона тоже это заметила. И щелкнула пальцами у него перед носом.
– Миклош. Миклош!
Дедушка тряхнул головой, он как будто просто замечтался и теперь выпал из оцепенения.
– Я так рад снова видеть тебя, моя… дорогая, – сказал он. – Столько лет прошло.
Я кивнула, ожидая, когда мое сердце перестанет колотиться.
Бабушка Персефона взяла его под руку. Я заметила, как ее ногти впились в его куртку.
– Поднимем бокалы, – сказала она.
Все повернулись к столу и подняли бокалы с шампанским. Кто-то вложил бокал и мне в руку.
– За нашу Элеанор, – сказала бабушка Персефона, все чокнулись и выпили. Я тоже сделала глоток.
Все эти годы я представляла себе нашу встречу так часто, что картинка в голове поистрепалась. Моя семья, восторженно встречающая меня, так, словно я никуда и не уезжала. А теперь, когда это произошло, все казалось мне неправильным. Или я сама была неправильной.
Все члены семьи быстро увлеклись беседой, а я позволила себе отойти в сторонку. В школе лучшим способом справиться с неприятностями было просто перестать существовать. Я какое-то время наблюдала за остальными, пока бабушка Персефона не отделилась от них и не встала рядом со мной.
– Когда попривыкнешь, не забудь извиниться перед матерью, – сказала она. – Ты повела себя грубовато, но я уверена: она поймет, что ты всего лишь разволновалась. Этого, кстати говоря, не следует демонстрировать перед дедушкой. Если кто-то побежит, он бросится догонять.
– Я бы не испугалась, если бы ты не отослала меня тогда из дома.
Слова слетели с моих губ прежде, чем я успела себя остановить, и теперь, когда они прозвучали, я чувствовала, как во мне разгорается гнев. Бабушка пристально смотрела на меня, а я не отводила взгляда, рассматривая ее лицо, пытаясь отыскать в нем хоть тень раскаяния за то, что она со мной сделала, за то, что выгнала меня, позволила пропитаться страхом. Ничего. Я поняла, что ей любопытно: она, должно быть, знала, что я вернусь, но теперь, когда я оказалась здесь, она не до конца понимала, чего от меня можно ожидать.
– Однажды я чувствовала то же, что и ты сейчас, – сказала она наконец.
– Что, прости?
– Когда умер мой сын, – сказала она. – Рис старший. Я смотрела на твоего дедушку и не видела в нем ничего, что делало его моей семьей. Я видела перед собой лишь чудовище.
Я оглядела это сборище у стола. Как вообще она может видеть в них что-то иное?
– Дай себе время, – сказала она. – Позволь приспособиться.
Я разглядывала своих родственников. Они держались вместе, смеялись, пили шампанское. Не считая нескольких коротких взглядов, они, похоже, уже забыли, что я здесь, что это вечеринка в мою честь. Сумерки опустились на лужайку, а моя сестра все так же сидела на краю маминой ванны. Ее длинные острые зубы, которые она, в отличие от остальных, не могла втянуть, сверкнули в свете восходящей луны. Папа с дедушкой Миклошем заговорщицки поглядывали на лежавший на земле мешок.