Когда он пришел в себя, странно умиротворенный, Какша ковыляла вокруг, заботливо крякая. Джейк вытянул руку, чтобы ее успокоить, сел и принялся оценивать ущерб — занятие, подумал он, начинает повторяться с убийственной регулярностью. Нос, похоже, сломан или основательно разболтался. Верхняя губа рассечена — плохо, но все же лучше, чем в тот раз, когда Альма Мэй, третья или четвертая его жена, заехала Джейку скалкой, когда он предложил ей по-собачьи на кухонном столе. Губа заживет, да и нос тоже. Гораздо тоскливее было обнаружить, что он выбил себе два последних парных зуба. Водя, как дурак, языком по нежным соленым впадинам, Джейк чувствовал, как вместе с кровью оттуда сочится меланхолическая усталость. Вечность без зубов — печальная перспектива, но кто знает, может, через сотню-другую лет, его десны окрепнут настолько, что справятся со свиными ребрышками. Будь спокоен и не теряй веры — это самое главное. Отступать позорно. Но все же он был рад, что завтра воскресенье и не нужно давать Какше уроки летного мастерства. Он устал. Ему позарез нужен отдых. В последнее время из него непрестанно лезло какое-то мерзкое дерьмо, и это необходимо обдумать, выяснить наконец, что, во имя всех святых, с ним происходит. Что-то происходило, он был уверен. Но также он был уверен и в том, что никогда ничего не поймет, и это добавляло тяжести в его усталость. В проклятой мозаике не все кусочки подходили друг другу. Нужно привыкать, если его всерьез заботит бессмертие. Сейчас ему без малого сто лет. У него почти нет зубов, кончается дыхание и, думал про себя Дедушка, если так и дальше пойдут дела, весьма скоро ему вообще понадобится новое тело, иначе в чем будет держаться душа?
На следующее утро с первым лучом света Какша и Кроха вышли из дому. Они срезали путь, обойдя ручей Рифкин, и двинулись вдоль южного забора, который Кроха построил еще в шестнадцать лет. Постояли пару минут, дожидаясь, когда разгорится рассвет, затем — Какша впереди, Кроха сзади — зашагали параллельно линии нового забора вдоль края дубовых зарослей к лужице-ключу, в которой так любил валяться Столбняк. Не прошли они и сотни ярдов, как утка, словно породистый кунхаунд, принялась обнюхивать дорожку, время от времени возбужденно крякая. Кроха перехватил поудобнее дробовик 243 калибра и пристроил большой палец на предохранитель. Со своей стороны дорожки он не видел, куда спускалась линия забора, обзор заслоняла кучка невысоких ростков аралии. Какша нырнула прямо в эти заросли и заковыляла напролом, высовывая по-змеиному голову и все так же яростно крякая; Кроха рванул за ней. Выкарабкавшись наконец из аралии, оба застыли, словно вдруг решили устроить минуту молчания: в двадцати футах от них лежал Столбняк — на животе, глядя прямо на Кроху, левая задняя нога запуталась в перекрученной петле заборной проволоки.
Кроха прижал к плечу ружье, он не сводил глаз с борова. У ног, не переставая, крякала Какша — пронзительно, словно в истерике. Кроха наставил мушку ровно в середину между непреклонных свинячьих глаз. Это был Столбняк, совершенно точно, но выглядел он сейчас старым или больным: клыков нет, уши разодраны, черная, как сажа, щетина вдоль спины посерела. Кроха глубоко вдохнул, чтобы отвлечься от бешеного кряканья Какши, потом медленно выпустил воздух и, по-прежнему держа мушку строго между глаз Столбняка, стал нажимать на курок. Какша, бешено хлопавшая крыльями у него под ногами, увидела, как шевелится палец, и со всей силы стукнула Кроху по колену.
— Это же Столбняк! Столбняк! — проревел Кроха, отпихивая ее ногой. Какша яростно крякнула и отлетела куда-то вправо. Не помня себя, Кроха тут же вернул мушку в смертельную позицию между глаз Столбняка. За то время, что он нажимал на курок, Какша успела броситься вперед, прямо на дуло ружья, и сбить Кроху с ног. Он споткнулся, отскочил назад, Какша оказалась перед стволом, и ружье выстрелило. Вспышка и дробь разорвали ее на части.
Крохе не хватало воздуха. Он полз на четвереньках к разлетевшимся останкам. Задыхаясь, он тянулся, чтобы собрать ее руками, собрать ее снова, но руки не слушались. Когда он все же коснулся раскромсанного крыла и пальцы опалило кровью, откуда-то издалека вырвался жуткий надтреснутый крик его собственного тела. Он сел на корточки и заплакал.
Потом перестал. Столбняк не сводил с него глаз; Кроха повернулся, приготовился. Вытянутая вперед свиная голова покоилась на передних лапах. Взгляд был прямым, бездонным и абсолютно безразличным. Глаза медленно заволакивались туманом и пленкой, терялись за хмурой серебристой пеленой — цвет неба перед дождем, цвет изнанки зеркала…