«Решать со всей решительностью…» — в этом весь наш мэр.
— Слышал, чего глава отжёг? — выглянул в коридор закончивший выпуск Чото.
— Пламенный мудень! — согласился я.
Это был далеко не первый закидон мэра. Кроме вышеупомянутого запрета курения, его осеняли и другие гениальные идеи. Как-то раз, например, его пробило на толерантность и права меньшинств. Меньшинства заявить своих правах не спешили, на объявленный им гей-парад пришел сам мэр, наряд полиции, пара журналистов — и ни одного участника. Чиновники городской администрации спасать гибнущее мероприятие отказались даже под угрозой увольнения, идти в одиночку мэр не рискнул, боясь быть неверно понятым, так что праздник не удался.
За неимением сексуальных меньшинств пришлось переключиться на национальные. Мэр призвал нацменов пасть в его отеческие объятия. Дворники-таджики очень испугались, строители-молдаване попрятались по бытовкам, шашлычник Горгадзе вдруг заговорил без акцента, и даже управляющий городского банка Беритман на всякий случай снял кипу. Ничего не мог с собой поделать только бармен в «Графе Голицыне», который был натуральный негр.
Я тогда объявил в утреннем эфире «День толерантности».
— Толерантность, дорогие радиослушатели, переводится на русский словом «терпимость», и появилась она не вчера. Впервые понятие «терпимости» на законодательном уровне было сформулировано в начале XIX века во Франции, в период классического французского регламентаризма. Оно означало легализацию и обложение налогами проституции. В то время, чтобы предаться толерантности надо было идти в специальное место — «дом терпимости», maison de tolérance. Правда, с некоторых пор это явление приняло такие масштабы, что теперь можно говорить о целых «странах терпимости», так называемых «толерантных государствах». Важно помнить: если толерантность становится государственной политикой — это верный признак того, что вами правят бляди.
Потом мы знатно посрались с директором радиостанции, которому позвонил обиженный на «блядей» мэр. Мне припомнили мат в эфире, курение в студии, появление на рабочем месте в нетрезвом виде и другие настоящие и воображаемые грехи. Директор показательно бесновался, громко топал ногами и даже обещал уволить. Разумеется, не уволил. Я продолжал материться в эфире, курить в студии и приходить иногда на работу поддатым, он продолжал обещать. Наступила гармония. Но мэр, говорят, на меня затаил.
— Привет, Адам! — поздоровался я с барменом в «Поручике». — Налей виски полста, что ли, для начала вечера…
Пока Славик задерживался, я обменял фишки — истосковавшиеся по пустым карманам любители игр заполнили свежеоткрывшееся казино так, что я едва пробился к рулетке. В честь открытия наливали шампанское, но я не любитель пузыриков.
Брякнул в тумблере лед.
— Держи, друг Антон, — черный, как калоша, негр протянул мне виски.
Адам — негр сложной судьбы. Настоящий черножопый абориген чего-то центральноафриканского, он был отправлен богатыми родителями в далекую холодную Россию изучать юриспруденцию. Наука оказалась скучна, соблазны студенческой жизни сильны, белые женщины неожиданно доступны для экзотических черных красавцев… В общем, в учебе он не очень преуспел. Потом очередной переворот на далекой африканской родине превратил его из богатого наследника в нищего сироту. В результате Адам после серии удивительных приключений попал в Стрежев, где и нашел свое место — барменом в «Поручике». Он до сих пор был слегка ошарашен как самим этим фактом, так и добротой русских людей: «Мне везде все помогали, друг Антон, представляешь?»
Я представлял. Добрый, симпатичный, улыбчивый и растерянный негр вызывал такую же реакцию, как бездомный щенок. Во время долгого безденежного анабазиса по чужой холодной стране, закончившегося за стойкой этого бара, его кормили, поили, одевали, давали приют и безвозвратно сужали деньгами все, кого он встречал. В родной Африке его бы, поди, просто съели.
— Уволюсь я, наверное, друг Антон, — сказал он мне грустно.
— Что такое, Адам? — удивился я. — Тебя тут обижают? Только скажи, кто…
— Нет, нет, — замахал он руками в ужасе, — тут все очень хорошие, добрые и дают большие чаевые. Но понимаешь… Люди пьют по-разному. Вот ты хорошо, пьешь, весело. Ты пьешь не потому, что тебе плохо, а чтобы стало еще лучше. Ты выпьешь и пойдешь за столик говорить и смотреть на женщин. А те, кто пьет не за столиком, а за стойкой, обычно пьют невесело. У них что-то грустное в жизни и они, выпив, говорят с барменом. Им больше не с кем говорить об этом, друг Антон. Они рассказывают мне грустные истории, а я не могу так! Мне всех жалко, я начинаю плакать!
Он украдкой промокнул полотенцем уголок глаза. Прелесть наш Адам. Вот он, Анютин идеально добрый человек. Надеюсь, негры не в ее вкусе.
— Не знаю только, куда идти… — вздохнул он. — У меня ж, как у латыша — только хуй да душа.
За время своих скитаний Адам виртуозно овладел русским языком и нахватался такой идиоматики, что только диву даешься.
— Зато душа у тебя большая.
Адам подмигнул, перегнулся через стойку и сказал мне на ухо:
— На хуй тоже никто не жаловался!
— Не надо никуда уходить, Адам, — сказал ему я. — Вот представь — приходят эти несчастные люди в бар, а тебя нет. Или хуже того — стоит какой-нибудь чужой, равнодушный человек. Насколько тяжелее им станет? Нет уж, неси свой крест.
— Неси свой крест — это же христианство, да? — спросил Адам. — Надо запомнить, хорошие слова…
Сам Адам был растаманом. Средний русский растаман обычно сильно удивляется, узнав, что его «Великий Джа» — это попытка дикого негра выговорить сложное слово «Иегова», а растафарианство — это творческое осмысление торопливых проповедей приготовляемого на ужин католического миссионера. В общем, никак не оправданное климатически существование «русских растаманов» связано не с великой религиозной силой этого учения, а с неотразимой привлекательностью идеи курить траву, слушать рэгги и нихрена не делать, ожидая, пока «Джа даст нам всё». Впрочем, не самая худшая концепция на фоне «аллах акбар».
— Адам, ты слышал, что люди пропадают? — поинтересовался я наудачу.
— Слышал, друг Антон, — кивнул негр, протирая и так идеально чистые стаканы. Бармены всегда так делают.
— И что говорят?
— Кто как… — ответил он уклончиво. — Некоторые недовольны, что они пропали, некоторые недовольны, что пропали не они.
— Даже так?
— Знаешь, друг Антон, — вздохнул Адам, — люди постоянно чем-то недовольны.
— Привет! Уже вовсю пьешь?
— Привет, друг Славик, — поприветствовал пришедшего Адам. — Он только начал. Тебе налить?
— Конечно, Адам, как ему.
— Мы пойдем за столик, — сказал я негру. — Не будем пить у стойки и рассказывать тебе грустные истории.
— Я знаю, друг Антон, приятного вечера!
Пока Славик увлеченно копался в меню, я открыл на телефоне сайт «Анютины глазки» — посмотреть, чему меня предпочли сегодня. Аня уже увлеченно полоскала новую инициативу мэра:
«Я прямо вижу реализацию этого прекрасного закона! Первым делом — законодательный запрет жрать после шести. Рестораны, столовые, закусочные, буфеты — все закрываются в 18.00, под угрозой штрафов и лишения лицензии. Вы что, потерпеть не можете? Да вы в таком случае больные обжоры, страдайте молча!
К сожалению, с гастрономами сложнее — некоторые граждане могут заявить, что они только покупают продукты вечером, а употреблять их собираются в разрешенное законом время. Однако, сами понимаете, тут первейшее дело — контроль. Добровольческие дружины «Здравпитконтроль» с правом вторжения в частные кухни.
Вы только представьте себе: в 20.00 звонок в дверь.
— Кто там? — робким голосом спрашиваете вы.
— Открывайте немедленно, это «Здравпитконтроль»!
И тщетно вы тянете время, делая вид, что никак не можете найти ключи, пока жена судорожно моет посуду и прячет объедки — народ бдителен! Народ не обманешь!