Ты, гадюка цвета ночи,
Цвета трупа яд свирепый!
Ты не дерево кусала,
Не в кору впускала зубы, —
Ты ужалила коварно
Беззащитного живого!
Я тебя в кустарник брошу,
Растопчу тебя под ивой!
Ты приди недуг распарить,
Залечить живые раны,
Затянуть рубцы укуса:
Что разрушила — поправить!
След зубов своих узнаешь,
След слюны своей проклятой,
След губительного жала.
Знаю я твою породу,
Заклинать ее умею.
Я скажу тебе, откуда
Волей злой ты к нам явилась,
Где таинственно возникла:
Ты пришла к нам из навоза,
Из икринок черной жабы,
Из болотного тумана,
Из росы пустынных пастбищ.
Вдунул жизнь в тебя всевышний,
Подарил тебе он душу.
Стал твой глаз — как глаз синицы,
Твой язык — как две иголки,
Стали зубы — как секира,
Шкура — цвета барбариса;
Голова твоя — как прутик,
Цвета супеска и глины,
Цвета мха, трухи древесной.
Будь ты цвета всей вселенной,
Цвета неба, цвета тучи,
Цвета звезд неугасимых, —
Все равно тебя узнаю,
Из моей не выйдешь воли!
Спишь ли под широким камнем.
Под корнями ли гнездишься,
Вьешься ль в травах, притворяясь
То клубочком, то дугою,
Пробегаешь ли ты пашней,
Средь кустарника ль густого, —
Ты — батрачка, я — хозяйка.
Я вблизи тебя увижу,
Покараю издалека!
Толла-холла! Пилла-вилла!
Боль тебе передаю я.
Гладок рот, а лоб из шерсти,
Челюсти твои из шерсти,
Пять зубов твоих из шерсти,
Язычок твой из шерстинок,
Да и шапка — шерстяная, —
Целиком ты вся из шерсти!»
Калевитян сын любимый,
Мудрость тайную постигнув,
Затвердив припев змеиный,
Вновь отправился в дорогу,
Стал отмахивать он версты,
Напрямик шагая к Виру.
Захотел Калевипоэг
Отдохнуть в лесу от зноя.
Тут же выбрал он местечко,
Где бока свои пристроить.
Много леса раскидал он,
Выдирал с корнями сосны
И ломал седые ели,
Вырывал дубы с корнями,
Рвал высокие рябины,
Рвал раскидистые ольхи,
Он сложил деревья в кучу,
Кладку мощную воздвигнул,
Сам поверх нее улегся —
Чтобы тело успокоить,
Кости отдыхом расправить.
Малость самую вздремнувши,
Отдохнув в лесу от зноя,
Доски на спину взвалил он
И шагать пустился снова.
Он ступил с дороги влево,
К Эндла-озеру свернул он.
Так шагал он вдоль болота,
Шел, куда глаза глядели.
Закраснелось солнце в небе,
Всюду тени протянулись,
Полог вечера сплетая,
И заря крылом прохлады
Опахнула тесоносца.
Вдруг — за холмиком далеким
Увидал он струйку дыма:
Словно угольная яма
Там курилась черной тучей,
Небо затемнить хотела.
Подойдя, увидел витязь
Возле холмика пещеру:
Жар огня сверкал у входа,
Над пещерой дым клубился.
К четырем цепям прикован,
Там висел котел огромный,
И на корточках сидели
Вкруг него, в багровом свете,
Трое дюжих чернолицых.
За огнем смотрели парни,
Пену с варева снимали.
Славный отпрыск богатырский,
Притомившися в дороге,
Подошел к огню поближе.
Так он думал, усмехаясь:
«Вот и счастье привалило!
Будет мне ночлег, и отдых,
И горячая похлебка, —
Не едал ее давненько!»
Чернолицые смеются,
На пришельца кажут пальцем, —
Что за кладь, что за одежа!
Сразу видно — чужеземец,
Да еще из простоватых!
Калевитян сын отважный
Доски сваливает наземь,
Он на шаг подходит ближе,
Говорит слова такие:
— Что вы стряпаете, братцы?
Что в котле у вас дымится?
Иль у вас сегодня праздник,
Сто пиров хотите справить? —
Парни головой кивнули,
Молвили ему с усмешкой:
— Пищу бедную мы варим,
Для отца готовим ужин,
Для Рогатого[128] — похлебку,
Варево — его старухе,
Кашу — взбалмошным сестрицам,
Родичам — еду веселья!
Если праздник мы справляем,
Если пир мы затеваем,
Колем мы быка большого,
Племенного убиваем:
Сотня вяжет, сотня держит,
Помогают им пять сотен,
Тысяча колоть приходит.
вернуться
128
Рогатый — то есть властелин преисподней; в народных сказаниях и в эпосе — это иносказательный образ угнетателя, помещика-крепостника, так же как Ад, Преисподняя — символизирует мызу, поместье прибалтийских баронов.