Внезапно здоровенная лапища вцепилась в мой длинный вихор и рывком сдернула голову с подушки. Я разлепил наконец веки и увидел над собой огромную физиономию мастера, его мутные сизо-стальные глаза и раззявленный, изрыгающий проклятия рот, из которого так и несло перегаром от потребленной на завтрак палинки. Тряся за вихор левой рукой, он правой нещадно бил меня по щекам, и справа и слева, сопровождая каждый удар злобной руганью:
— Свинья, прохвост, ну я ж тебе покажу!.. Ты у меня получишь… Гляньте-ка на этого стервеца… Спать — это мы умеем, верно? Так вот же тебе, получай… Работать ему, видите ли, не желательно! У, свинья!.. Так бы целыми днями и дрыхнул, дармоед… Или забыл, что из милости держу тебя, ублюдок бездомный?..
За каждой фразой следовала пощечина. Жмурясь от ужаса под, градом ударов и бешеной ругани, я с отчаянием поглядывал на крохотное оконце, занавешенное грязной, в красную полоску, бахромчатой скатертью — сквозь нее и впрямь уже пробивались лучи солнца, — на подмастерьев, которые надрывались от смеха, наблюдая, как хозяин ярится. Старший подмастерье в нижней рубашке расположился у окна и мылил подбородок, собираясь бриться, на подоконнике перед ним стояло треугольное зеркальце в деревянной оправе. Второй подмастерье, раздевшись до пояса, наклонился над тазом для умывания и плескал на себя воду, безбожно брызгаясь. Третий праздно стоял возле нашей с ним кровати и, поглядывая на выставленный у порога ряд нечищеных башмаков и туфель, злорадно подмигивал мне.
— А ну брысь с кровати, и чтоб в момент все башмаки были начищены!.. а не то гляди у меня, свинья паршивая! Замешкаешься — пеняй на себя, такую закачу порку, что света не взвидишь!
Договорив, мастер ударом ноги распахнул дверь на кухню. Оттуда ворвался к нам детский рев и женские причитания.
И тут, опасливо опуская голые худые ноги на занозливый дощатый пол, я задним числом разрыдался. Подмастерья загоготали хором.
— Ну, этому досталось. В кои веки получил по заслугам!
В одной рубашке, присев на корточки у кухонной двери, я принялся надраивать башмаки. Глаза еще не видели толком, в волосах полно было пуха и перьев, вылезших из никудышного наперника. Слезы капали на смазанные ваксой башмаки, вместе с ваксой я втирал их в грубую кожу. И, хлюпая носом, исподлобья поглядывал на подмастерьев, огрызался.
— Ваша это вина! — с мужеством отчаяния объявил я младшему, который спал в одной кровати со мной.
Тот и глаза выпучил, и рот раскрыл от неслыханной наглости.
— Ты что, сбесился?
— А вот и ваша! — Я опять хлюпнул носом, но стоял на своем. — Могли же разбудить меня… когда сами… сами проснулись… А вы нарочно не разбудили… чтоб мне досталось…
— Ах ты щенок! Или я не пинал тебя?! Да разве ж тебя добудишься! Сам спит как колода и еще жалуется! Сопляк!
Старшие подмастерья помирали со смеху. Тот, что умывался над тазом, в восторге шлепал себя ладонями по голому животу. Но старший вдруг швырнул бритву на подоконник и, не добрившись, с намыленной щекой, подскочил ко мне и влепил крепкую оплеуху.
— Цыц, паскуда! Из-за тебя я порезался!
Молча глотая соленые слезы, я продолжал начищать башмаки. В голове возникла туманная картина: красивая барская веранда… почему-то представились сверкающие серебряные ложки и еще маленькая красивая барышня: ее лица я никак не мог припомнить, знал только, что над ухом у нее был голубой бант. О, какое счастье спать и видеть всякие сны!
«Эх, если б хоть помнить, что снилось!»
Хлюп… хлюп… — я опять заревел при мысли о том, что все это сон и неправда и что жизнь моя — здесь. В бессильном гневе со всей силы саданул щеткой по хозяйской туфле, как будто она передо мной провинилась.
Вдруг дверь из кухни отворилась рывком, да так внезапно, что я упал прямо на башмаки, чуть не расквасив нос о коробку с ваксой. За моей спиной вырос мастер. Трясясь от страха, я молча протянул ему вычищенные туфли.
— Ну, твое счастье, — буркнул он и удалился вразвалку. Оба старших подмастерья тоже сбросили шлепанцы, надели туфли, сверкавшие от моих слез, и, насвистывая, со спокойной совестью отправились в мастерскую. Особенно элегантен был самый старший, как всегда чисто выбритый, с уложенными в замысловатую прическу длинными светлыми волосами. Он был в моих глазах верхом элегантности, щегольства, совершенства, я ненавидел его и мечтал стать таким же, как он. Я не знал никого, кто бы так следил за своей наружностью. В деревянной оправе маленького треугольного зеркала имелся ящичек, а в нем — целый набор туалетных принадлежностей: фабра, наусники, расческа, щетка, помада (мне и сейчас помнится ее запах), бура, пластырь, карманное зеркальце с трещиной посредине, ножички и пилка для ногтей. Еще одно карманное зеркальце он постоянно носил с собой, как и щеточку для усов, ногтечистку и маленькую расческу.