— Лети в Рим, — сказал Калигула Макрону. — Завещание Тиберия формально[193], отражает лишь имущественную сторону. А я старший в семье. Старик и вовсе был не в своем уме, разве можно завещать Рим ребенку? Завещание недействительно, вот и все.
Макрон слушал, хмуря брови. На лице была тщательно выписанная зависть, не ошибешься в определении. Калигула приходил к власти, его, Макрона, стараниями. Можно сказать, руками Макрона отрывал империй[194]. И, если это так легко, то почему бы не сам Макрон, Невий Серторий Макрон и для себя, не для этого вот?! Что же, мысль, так ясно читаемая на его лице, была по сути правильной, но преждевременной. Времена «солдатских» императоров для Рима были впереди, но Макрону не суждено было это узнать. Он не успевал за Калигулой, проигрывал ему на шаг. Вот и сейчас, словно угадав мысли соучастника, будущий император продолжил:
— Просто напомни им, чей я сын. Назови Агриппину, они заплачут. Скажи о Германике, они увенчают тебя миртом, если не лавром, и я не римлянин, если ошибся в этом! В день, когда отец умер, люди осыпали камнями храмы, опрокидывали алтари богов, некоторые швыряли на улицу домашних ларов. Скажи им, все изменилось сегодня, и пусть возвращаются в храмы, и возносят хвалы богам, потому что вернулся Германик, я вернулся! Без разбора возраста, пола, сословия — Ромул[195] пусть выйдет ко мне навстречу за много, много шагов от дома, как когда-то!
Он не ошибался, конечно. А вот в этом Макрону было суждено убедиться, с горечью и сожалением…
И пока Невий Серторий Макрон, то угодливо кланяясь, то панибратски трепля очередное сенаторское плечико, уговаривал, увещевал, обещал или угрожал, готовя приезд Гая Цезаря в Рим, последний выступил в путь. Ставший его триумфом. Вообще-то, это было похоронное шествие. Везли в Рим, к Форуму, обмытое, умащенное маслами тело бывшего императора Тиберия в вышитой золотом тоге. Рабы с факелами, флейтисты предваряли шествие. Шли плакальщицы и певцы, оглашая улицы погребальными песнями — нениями[196]. Шли ликторы в черных одеждах, со всегдашними пучками розог в руках, склоненными к земле в знак траура. Театральные актеры и мимы, те, что изображали собой предков умершего. И тот, что изображал самого умершего, тоже шел, восхваляя Тиберия. Женщины были в белом, с распущенными волосами, открытой грудью, царапали лица в приступах горя…
По правде сказать, так оно поначалу и было. Везли с Мизенской виллы тело императора Тиберия, честь по чести везли. И шествие было траурным. И плач, и крики — горькими. Все, как положено, даром что ли, оплачено звонкой монетой?
Только уже в Путеолах[197] все изменилось. Те, кому было уплачено, очень старались. Обвинить их было не в чем. Разве они виновны в том, что безудержная радость народа, высыпавшего на улицы, нарушила строй, заставила замолчать, прекратить действо? Как можно было продолжать плакать над Тиберием, слыша крики:
— Умер тиран! Свобода, свобода!
— Благодарение богам, нет больше Тиберия! Тиберия отправьте в Тибр, да крючьями, крючьями!
— Император — Калигула! Наш Сапожок, наш мальчик! Управляй нами, и будь благословен! Сын Германика, властвуй над нами!
И как, скажите, биться в приступе горя, ведь побьют, растерзают на клочки. Да ради кого такое? Ради мертвого старика, бывшего предметом всеобщей ненависти? Не приходилось разбирать, насколько права толпа. Насколько несправедлива. Эпоха уходила, надоевшее всем время успевшего состариться во власти властителя. Все ждали чего-то нового, обязательно хорошего. И хорошее это должен был дать им, конечно, Калигула…
Люди распрягали повозку, несли на руках предмет своей новой любви. Они приносили неисчислимое количество жертв. Они оглашали улицы и площади городов криками восторга. И вот, как-то так получилось, что разбежались мимы, ушли плакальщицы. Ушли и ликторы, стараясь повыше поднять свои розги, сохранить достоинство. Оплакивать Тиберия перестали. Просто везли в столицу, то ли и впрямь выбросить в Тибр у Гемоний, то ли еще зачем, например, для соблюдения приличий. Хоть малой толики приличий.
193
После смерти Друза Тиберий долго не мог выбрать между своим внуком, Тиберием Гемеллом, и сыном Германика, Гаем Калигулой. Однако разоблаченный заговор Сеяна, одну из ведущих ролей в котором сыграла мать Гемелла — Ливилла, охладил отношение императора к Гемеллу. В самом конце своей жизни, кажется, Тиберий определился, назначив Калигулу в 33 г. н. э. квестором. Это значило, что он, как ранее внуки Августа, сам Тиберий и Друз, получил право занимать все должности на 5 лет раньше положенного срока. В 35 г. н. э. Тиберий написал завещание, по которому Гай и Гемелл становились равноправными наследниками принцепса.
194
Империй (лат. imperium) — верховная власть (военная, суд., административная), перешедшая от римских царей высшим римским магистратам (консулам, преторам, диктаторам, начальникам конницы). Империй вручался по особому закону в куриатных комициях (lex curiata de imperio). Империй первых римских императоров (принцепсов) включал следующие права: верховное командование всеми военными силами, управление императорскими провинциями, заведование императорской казной — фиском, право высшего гражданского и уголовного суда, право председательствовать в сенате и комициях. По существу это был империй, не ограниченный местом и временем.
196
Нении (лат. Neniae) — печальные песни или причитанья, которые пелись наемными плакальщицами или родственниками при похоронах в древнем Риме. Встречается Нения и как божество, т. е. олицетворение погребальной песни, у неё был храм в Риме.
197
Путеолы (лат. Puteŏli) — приморский город в Кампании. Основан кумейцами в 521 г. до н. э. на мысе при Путеольском заливе (Неаполитанский залив) под именем Дикеархия («город справедливости»). Позднейшее свое имя он получил после занятия римлянами во 2-ю Пуническую войну или по причине своих многочисленных колодцев, или по дурному запаху соседних минеральных источников. Его прекрасная гавань была защищена дамбой, построенной из поццолана (отчасти сохранившейся и доселе), в ней сосредоточивалась почти вся александрийская и испанская торговля с Римом.