В бреду он действительно видел многое. Снова гибель отца, и упрекающего Тиберия, и «удар Германика», кроваво прерывающий жизни…
Но самым страшным было другое видение.
Он видел себя беспомощным, лишенным сил, прикованным к кровати болезнью. Все оставили его; последней уходила сестра, красноречиво попрощавшись с ним глазами. Его оставляли все, убедившись в смерти властителя, а он лежал живой, но лишенный сил, вплоть до возможности говорить. В страхе молил он их беззвучно: «Не уходите, не уходите же, я еще жив, жив!». Но ни слова не могло сорваться с губ; дверь закрывалась за близкими и родными, захлопывалась громко и уверенно. Лишь дверь клетушки, в которой должен бы быть преторианец его гвардии, была приоткрыта. Он знал, что опасность идет оттуда. Обливаясь холодным потом, беззвучно стенал Калигула. Зная, что смерть подстерегает его. Дверь клетушки слегка приоткрывалась. Сердце стучало в ушах, ужас накатывал ледяной волной. Кто там за дверью? Он знал, знал, но не хотел признаваться. На цыпочках, крадясь, подходил нему убийца… Тиберий Гемелл! Это его ненавистное лицо, с правильными чертами, но вялое, безжизненное. Лицо молодого Тиберия, однако лишенное воли, свойственной сыну Ливии… Однако теперь на нем улыбка удовлетворения!
Будь проклят преемник во власти, любой! Выбора нет, ты либо убийца, либо жертва!
В руках у Тиберия Гемелла одеяло. Он приближается! Он накидывает одеяло на лицо Калигулы. Холод и мрак родового склепа близки, как никогда. Калигула задыхается…
Он был во власти бреда за время болезни неоднократно. Он сотрясался в судорогах, его мучили припадки. Приходя в себя, оглядываясь, вздыхая с облегчением или с тоской, он вспоминал: «Тиберий Гемелл!». Он спрашивал себя постоянно: «Жертва или убийца?».
Он говорил себе, что не оставит больше близких. Вот так. Без всякой надежды на будущее. Если суждено умереть, то Друзилла должна придти к власти. Никто, кроме членов его семьи, не должен остаться у сената… Лишить, лишить сенат возможности выбора. Поставить их перед свершившимся фактом. Не дать созреть убийце. Пусть будет жертвой.
Так Тиберий Гемелл перестал быть загадкой и дилеммой. Участь его была решена. Он станет жертвой, так лучше для всех…
Приказ был отдан императором трибуну лично…
Войсковой трибун, один из ангустиклавов[248] XX легиона[249], был знаком Калигуле еще с детских времен. Тогда тот был молод и горяч, ныне стар. Трибун от службы давно устал, в лучшее будущее для себя не верил. В первых рядах когорты заработать что-либо, кроме славы, невозможно. Это в лучшем случае, которого жди и не дождешься еще. В худшем можно погибнуть с честью, получить страшную рану, оставшись больным и ненужным человеком. Трибун осознал это давно, да выхода не видел. Предметом зависти для него была чужая, и такая близкая вроде бы жизнь, а вот не дотянешься… Родной брат, избравший для себя иную стезю, бывший публиканом[250], не только богат, но и счастлив. Нежно любит жену-красавицу, сохранившую былую красоту, несмотря на годы. Окружен детьми и даже внуками. Не то, что сам трибун, вечный солдат. Храбрый воин, да, искусно владеющий мечом и щитом, уважающий себя и уважаемый в легионе, но и только. Без всякой надежды на повышение, на подобие устроенной, благополучной жизни. О жене и детях уже не думалось, поздно, казалось…
Взгляд Калигулы упал на трибуна во время одного из смотров. Нечто смутно знакомое было в этом лице, может, несмелая улыбка, с надеждой на узнавание. Император все вспоминал, да не мог вспомнить. И все же знал, что трибун — человек из прошлого. Подозвал к себе, спросил. Ответ был утвердительным: служил под началом твоего доблестного отца, рад служить сыну…
Что же, когда рад, это неплохо. Что-то подсказывало Калигуле, будет действительно рад, готов на многое. Едва ли не на все. Император умел видеть червоточину в других. В нем самом было столько темного. Выверни наизнанку душу — испугаешь людей до смерти.
В день, когда пришла пора умереть Тиберию Гемеллу, император вспомнил о войсковом трибуне. Тому следовало показать, насколько рад служить сыну, как служил отцу!
Однако же и разговор сложился у них, нелегкий, тягостный разговор… несмотря на готовность идти навстречу каждого из них.
Трибун откровенно перепугался, узнав, в чем будет состоять поручение.
— Кто я и кто он, — трясясь весь, говорил он. — Внук императора, сонаследник, а я… Ведь случись что, с кого спрос? С того, кто принес смерть, кто вынудил…
— Кто может спросить у тебя, кроме меня?
Принцепс старался придать голосу уверенность, держался надменно. Однако бледность и выступившая на коже лица влага многое могли сказать человеку наблюдательному. Войсковой трибун и был таковым. Он видел немало новобранцев в их первом бою. Он учил их не страшиться…
248
Трибуны Ангустиклавии (Tribuni Angusticlavii). В каждом легионе имелось пять военных трибунов из сословия всадников. Чаще всего, это были профессиональные военные, которые занимали высокие административные посты в легионе, а во время боевых действий могли, при необходимости, командовать легионом. Им полагались туники с узкими пурпурными полосами (angusticlava), откуда и происходит название должности.
249
Легион XX «Валерия Виктрикс» (Legio XX Valeria Victrix Antoniniana Deciana) — римский легион, сформированный Августом Октавианом в 31 г. до н. э. Прекратил своё существование в конце III века. Символ легиона — кабан. Сформирован по приказу Октавиана сразу после битвы при Акции. Возможно, что формировался из солдат легионов Марка Антония.
250
Публиканы (лат. publicani) — в римской финансовой системе лица, бравшие на откуп у государства его имущество — publicum (земли — ager, пастбища — scripturae, рудники — metalla, соляные варницы — salinae), а также государственные доходы (налоги — vectigalia, пошлины — portoria) и общественные подряды (на постройки), поставки (например, хлеба).