Калигула не отходил от грустившей Друзиллы. Теперь уж плакала она, лишенная общества матери и старшей сестры. Ливилла лепилась к Друзилле, тоже плакала. Калигула крепился, помня о необходимости держаться. Он вспоминал расставание, свою слабость, которую полагал постыдной. И все же, знал, что повторись все, он снова уткнулся бы в колени матери и лил бы слезы. Потому понимал также горе Друзиллы. Разделял его с нею, сколько мог. Смеялся, даже если не было сил. Развлекал сестер. Он прекратил свои походы в город. Он простился со всеми забавами.
Поначалу притих даже Друз Цезарь. Его лишили постоянного соперничества со старшим братом. И, как следствие, цели, смысла существования. Что толку в новых одеяниях, если нет возможности потрясти ими брата. Можно загулять до утра на пирушке со старыми общими друзьями, да только те нет-нет помянут брата, да загрустят. Скажут: «Нерон Цезарь не из тех, кто дал бы нам заскучать. Уж он-то придумал бы для нас забаву…»
Прабабушка Ливия не была строга. Пожалуй, несколько… равнодушна к ежедневному, насущному для детей. Возраст давал о себе знать. Головные боли, боли в суставах, мешавшие ей ходить, куда вздумается. А она не любила повозок, не любила носилок и пристального внимания челяди. Она всегда была свободна и независима. Теперь старость, немощь собственная раздражали ее.
— Многое повидала я на своем веку, — вздыхала она. Но кто бы мог думать, что увижу еще и это: свое морщинистое лицо да узловатые пальцы. Это так унизительно: зависеть от собственного тела, которое медлит подчиниться…
Друзилла пыталась возражать. Ей действительно казалось, что Ливия, сохранившая осанку, гордую стать, ясные, полные мысли глаза, по-прежнему прекрасна. Так оно и было, по существу. Она была красивой, но красивой старухой! А ее окружали бюсты и статуи, в которых оживала собственная молодость. Ее былые прекрасные двойники, в которых она себя уже не узнавала…
— Не возражай мне, дорогая, — говорила прабабушка. — Вот проживешь длинную жизнь, как моя, и перестанешь ловить восхищенные взгляды, да если еще оторвут от дел, что были твоими, ты и вздохнешь поневоле. Решать-то мне уже почти ничего не приходится. Когда бы ни это, разве бы вы лишились матери? Не знаю уж, что с вами будет, если меня не станет. Агриппина, она не скажешь, чтоб легкая была невестка. Заносчива твоя матушка, и, пожалуй, не люблю я ее! Да только она вам мать, и не я, а она вам нужна… Мне не до вас уже. Я многих вырастила, устала уж!
Трудно сказать, насколько устала прабабушка. Вначале, во всяком случае, это было совсем незаметно. Она была деятельна; писала сыну письма на Капри, длинные письма с упреками. Встречалась с временщиком, Элием Сеяном. Хлопотала о невестке с правнуком. Калигула, например, был убежден, что именно ей обязаны они относительным благополучием. Тем, что Агриппину сослали всего лишь в Геркуланум, а не дальше, что ей предоставили чудную виллу Пизона, давнего теперь уж врага семьи, как бы подсластив горечь расставания с Римом и детьми. Что рядом с нею Нерон Цезарь, так раздражавший Тиберия молодою своей силой. Да, многим, очень многим были они обязаны «уставшей» прабабушке!
В царстве печали и вздохов пребывали оставшиеся в Риме члены семьи Германика до самых розалий[69]. Праздники поминовения усопших были поздними в том году: в Риме погода долго оставалась по-весеннему неустойчивой, даже холодной, лишь к концу месяца Юноны[70] по-настоящему зацвели розы.
Прабабушка Ливия, теперь все реже покидавшая постель, вечно мерзнущая, зябкая и простуженная, от поездки в мавзолей Августа отказалась. У этой женщины здравый смысл преобладал, возвышался над эмоциями. Во всяком случае, в том периоде жизни, в котором она пребывала ныне.
— Ни к чему это, — объяснила она внукам. — Все, что надо, будет сделано и без меня. А мертвые мне простят. Со дня на день уж встретимся, там и поговорим. Мужу я всегда знала, что сказать. Найду я слова для него, он поймет. Вот отцу вашему что отвечать — и не знаю. Может, потому и держусь еще. Может, потому, что долг свой перед ним вам отдать стараюсь. Вас уберечь хочу; пока я жива, жива и матушка ваша, и брат, и вы сами. Мне бы здесь подольше пробыть, а для этого мне все мои силы нужны.
Ливия, выстроившая для своих вольноотпущенников колумбарий[71] на Аппиевой дороге, могла быть уверена в том, что все надлежащее для ее ушедших близких будет сделано. Ей многие были должны, и Августу тоже. Потом, мудрая женщина была убеждена в том, что ее отсутствие у праха близких будет понято правильно. Ни Октавиан, ни Друз[72], ни Германик не могли, обидевшись на нее, вдруг возвратиться лемурами[73] в ее дом, чтобы смущать покой домашних. Достало и Тиберия в качестве угрозы; вот это и впрямь беда! И сил не осталось с нею бороться.
69
Розалии (лат. rozari) — праздник розы, существовал в древнеримском культе мертвых с I века до нашей эры; отмечался в зависимости от той или иной местности между 11 мая и 15 июля.
70
Ию́нь (лат. Junius — месяц Юноны) — шестой месяц года в юлианском и григорианском календарях. Четвертый месяц староримского года, начинавшегося до реформы Цезаря с марта.
71
Колумба́рий (лат. columbarium, первоначальное значение — голубятня, от columba — голубь) — хранилище урн с прахом после кремации.
72
Нерон Клавдий Друз Германик (лат. Nero Claudius Drusus Germanicus), урожденный Децим Клавдий Друз (лат. Decimus Claudius Drusus), часто — Друз Старший, также упоминается как: Децим Клавдий Нерон, Нерон Клавдий Друз, Друз I, Друз Клавдий Нерон (14 января 38 г. до н. э. — 9 г. до н. э.) — римский военачальник, брат императора Тиберия Клавдия. Младший сын Ливии. Существует версия, что Друз был сыном Ливии от императора Августа. Авторы данной книги являются сторонниками этой версии.
73
Лемуры (лат. lemuri) — души умерших. Праздники мертвых в Древнем Риме — лему́рии (лат. lemuria) или лемура́лии (lemuralia) — проводились 9, 11 и 13 мая. Считалось, что в эти дни души блуждают по миру в виде призраков-вампиров, которых называли лемурами или ларвами.