Но он не встанет. Он будет доказывать молодечество свое здесь, в цирке. Здесь, где всем видно, какой он герой и какой мужчина. А мама, она, бедная, где-то там, на острове, затерявшемся среди волн, томится в неволе… А он молчит!
Стыд вырвался наружу, одолел его. Это сделали слова Сеяна. И маска была сброшена с лица, отброшена прочь! Он выхватил бич у кого-то из конюхов. И шагнул навстречу Сеяну.
И быть бы красной, кровавой полосе на лице у сотоварища императора в дополнение к его огненному наряду.
И если однажды в жизни Сеян стерпел пощечину[102], то не сейчас, не в этот раз… Повтора бы он не вынес! Тем более, не сын императора был перед ним, а мальчишка-патриций, щенок еще, стоящий на пороге смерти, которую дружно добыли все члены семейства не без его, Сеяна, благосклонной помощи! Да ведь и сыну императора не прошла даром его выходка…
— Ты не простишь такой обиды, сын! Ее нанесли не только тебе, но Риму! Ты — из Юлиев! Не может быть, чтоб ты простил, я учила тебя не этому! — услышал Калигула голос матери. Он знал, что она не может говорить с ним, но слышал ее явственно, словно и впрямь стоит Агриппина за спиной…
Железной твердости рука перехватила взмах бича. Калигула развернулся к новому обидчику всем телом. Он ощутил мгновенную, острую радость. В конце концов, он не был тем смельчаком, которого изображал. И лучше было бы сорвать бушующий гнев на ком-то из рабов, осмелившемся помешать члену императорской семьи взять свое… Чем на Сеяне, который гнев этот вызвал намеренно, но оставался тем, кем он и был — истинным правителем Рима. А значит — угрозой первостепенной. Не то чтобы Калигула в это страшное мгновение осознал все это четко… Но радость облегчения была, и решимость раздавить не в меру разошедшегося слугу — тоже…
Глаза, что были ему знакомы с детства, заглянули в душу. Была в них тревога, и боль была, и приказ…
Изумленный крик сорвался с уст юноши:
— Дядя! Да ты-то здесь откуда? Пусти!
Он дернулся раз, дернулся и другой, но хватка Клавдия была поистине железной. В другое время Калигула подивился бы этому обстоятельству. Не было человека слабее его дяди душой и телом, разве это не было предметом шуток, весьма нелестных, в семье? Откуда же взяться твердости руки, и тем более — намерения?
Но чувство осторожности и страха брали свое. Обретенная было решимость утекала по каплям. А сдерживающая его рука, казалось, только наливалась силой.
Он выпустил бич. Плечи поникли. Погасли глаза. Он был раздавлен. Унижен. Снова, в который уже раз, раздавлен странными обстоятельствами собственной жизни. Никогда не обрести ему уже хоть немного самоуважения.
За что ему это, о боги?..
Там, за его спиной, развернулась новая битва. Этого он уже не видел. Он брел к собственной половине конюшни, и счастье еще, что на пороге verna подхватил своего господина. Единственного мужского представителя несчастной семьи, остающегося еще на свободе. Но на воле ли? Мальчик упал на руки верного раба, едва захлопнулась дверь. Но до двери он дотерпел, бедняга. Упал не раньше, чем видели его позор. Все-таки он был Юлием по крови…
Не было сказано ни слова больше на оставленном Калигулой поле боя. И все-таки там развернулась битва. Что сказали они друг другу глазами — дядя сломленного мальчика и его лютый недруг? Наверное, многое. Ибо Сеян почувствовал стыд. Он вывел юнца из себя, и вывел намеренно. Разве не так?
Он жаждал его смерти, как и смерти всех членов этой семьи. И это правда. Он обещал когда-то если не беречь — о нет! вот уж нет! — то не быть этому несчастному семейству врагом…
Он нарушил свое обещание. Глаза друга говорили об этом, хотя сам Клавдий молчал.
Прошло несколько мгновений тяжелого обмена взглядами, прежде чем Сеян, выведенный из себя предшествующими событиями, понял причину молчания. Просто вдруг увидел собственную челядь. У многих щеки горели от восторга, а уж взоры, которыми они обменивались! Такая радость, такое счастье не каждому вдруг привалит! Быть причастным к подобным событиям. Рассказать женщине вечерком, у огня, под большой тайной, или дружку: «Видел бы ты, как они стояли друг против друга — старый волк и щенок молодой… Я, было, подумал, что молодой перегрызет глотку у нашего, больно он рвался… А наш-то, стареет, видать, коли уступил, не свернул мальчишке шею на месте, то-то Тиберия-то порадовал бы! Да откуда бы и взяться дяде щенка, помешал, юродивый, развлечься… вроде бы не ходок он по играм, да и в стойлах своих лошадок не держит, а уж ездок и вовсе никакой…»
102
Тацит, Анналы, кн. IV. «Ибо Друз, не вынося соперников и вспыльчивый от природы, в разгаре случайно возникшего между ним и Сеяном спора поднял на него руку. Тот не уступал, и он ударил его по лицу». Речь идет об инциденте между Друзом Младшим, сыном Тиберия, и Луцием Элием Сеяном, временщиком императора.