Его латинское произношение было чересчур чётким и благородным; жрец взглянул на него, и Германик, устав притворяться, сказал:
— В Риме не осталось ни одной мраморной статуи, ни одной картины с её изображением. Но потом я узнал, что некоторые втайне сохранили её статуи, хотя бы разбитые...
— Ты знаешь, что Август привёз в Рим рабов и троих маленьких сыновей, которых Клеопатра подарила Марку Антонию, — сказал жрец, и Германик молча кивнул.
Гай смотрел на них в замешательстве: он узнавал о моментах истории, которые от него всегда скрывали.
— Ты также знаешь то, что известно всем, — без всякой осмотрительности продолжал жрец. — Во время первого римского вторжения молодая царица подарила сына и Юлию Цезарю.
Гай, затаив дыхание, вцепился в руку Залевка и шепнул:
— Ты мне никогда не говорил.
А жрец продолжал излагать факты:
— И ты знаешь, что его назвали Птолемей Цезарь — в этом имени весь Египет видел договор о мире между двумя державами.
— Знаю, — ответил Германик.
И действительно, эта история была леденящей по своей безжалостности. Единственный сын Юлия Цезаря был для Августа невыносимой помехой и мог стать самым грозным из соперников.
Жрец упрямо продолжал:
— Пока легионы готовились захватить Александрию, юноше с немногими верными друзьями удалось сбежать к восточным портам, где он в отчаянии искал какой-нибудь корабль, который доставил бы его в Аравию. Но шпионы Августа оказались проворнее.
Гай смотрел на жреца, и его рука всё крепче сжимала локоть беззащитного Залевка. Мальчик возмущённо думал, с каким безжалостным единодушием все в его семье молчали о прошлом. Он также заметил, что это сообщество, называемое семьёй, было на самом деле двухголовым чудовищем, мифической гидрой, чьи головы семьдесят лет смертельно грызлись друг с другом.
Германик сказал:
— Я знал и про это... — и тут заметил замешательство сына.
Но жрец спросил его:
— Ты уверен, что знаешь всё? Того человека, которого умирающая царица попросила защитить её сына, звали Родион. Но он продал её сына Августу. Он лживо объявил, что Август хочет посадить его на египетский трон. Юноша боялся, ведь мать говорила ему о неимоверной жестокости Августа. Но предатель посоветовал поверить ему: «В тебе течёт кровь Клеопатры, да, но ты также и сын великого Юлия Цезаря. Великий Цезарь не оставил сыновей в Риме. А тебе никогда не приходило в голову, что Август — твой родственник?» Юноша с трепетом ответил, что Август никогда не проявлял сочувствия даже к Марку Антонию, такому же римлянину, как он сам. Но предатель ласково ответил: «Марк Антоний поднял войска против Рима, а ты ни в чём не виновен. Одно твоё имя объединяет судьбы Рима и Египта, это имя вдохновлено богами. Август тоже устал от войн и ждёт тебя, чтобы установить мир». Я слышал, что, говоря так, предатель держал под уздцы прекраснейшего арабского скакуна, которого юноша, убегая из Александрии, был вынужден оставить там. Погладив своего любимого коня, тот сдался и вскочил в седло. И поскакал в Александрию. Так Август в первый раз увидел этого юношу одного с ним роста и опасно похожего на него. Император решил, что это голова опасной змеи, и приказал немедленно её срубить. Мне говорили, что его мать Клеопатра в последние недели жизни хотела сделать его изображение из чёрного базальта.
Гай молчал, и Германик отвёл глаза под его взглядом. Он думал, что же это была за женщина, что за царица, которая покорила одного за другим двух таких людей, как Юлий Цезарь и Марк Антоний. Их души переменились, когда они ступили на корабль, что теперь гниёт вон там, полузатопленный, и начали подниматься по великой реке. На этой воде два этих воина, до тех пор несгибаемые в своей жестокости, избавились от своих лютых инстинктов, толкавших их на завоевания. Их мысли пошли по иному пути: союз, равноправное объединение двух держав. Оба имели сыновей от царицы Египта — сделали первый шаг к основанию династии, которая бы правила двуглавой империей, Римом и Александрией. Это были нереальные и, конечно же, самоубийственные мечты.
Всё это теперь проснулось в голове Германика. Так, когда они входили в Александрию, переодетые греческими купцами, разговаривая по-гречески, он испытал неожиданное и непреодолимое негодование от открытия, что александрийская стена огораживает жуткое место. Жители знаменитого, высокоразвитого города были изнурены фискальными грабежами и лютым голодом, их поля были истощены. В страшной тишине под величественными портиками лежали сотнями крестьяне и жители городских окраин, уморённые недоеданием. Спрятавшись в тёмных углах, без голоса, без сил поднять руку, они молча умирали. Утром отряды вигилов[23] собирали ночные трупы и швыряли на телеги. Легионеры охраняли дороги, а флот грузовых кораблей, груженных зерном, из западного порта отправлялся в Путеолы, великий порт Рима.