Тем временем подставные покупатели понемногу приобрели примыкающие участки, и, воспользовавшись также землями, конфискованными у Марка Антония, Август воздвиг вокруг храма нечто вроде святилища, императорский дворец с пологими террасами, портиками и атриями, со статуями из редкостного мрамора, лепными украшениями и фресками на потолках и стенах. А поэт Овидий до того, как его сослали в отдалённые Томы, воспел величественные строения, переименовав их из первоначального palatium в звучное palatia множественного числа.
В народе шептались, что Рим уже превзошёл в своей грандиозности восточных монархов, и, действительно огромный императорский дворец, занимавший более двенадцати тысяч квадратных метров, напоминал знаменитые дворцы Пергамона. Но проницательный Август поместил туда величайшие библиотеки, греческую и латинскую, и объявил, что, как и сам храм, они открыты гражданам, поскольку хозяином здесь является римский народ.
Выполняя эту грандиозную операцию с общественной недвижимостью, Август — выдающийся артист в сфере политики — подчёркивал скромность и сдержанность своего личного жилища: несколько небольших комнат, принадлежавших раньше сенатору Гортензию, строгие полы с чёрно-белой мозаикой, простые фрески с геометрическим узором. Эти комнаты примыкали к помещениям, которые нынешние археологи назвали «домом Ливии», но на самом деле они принадлежали Клавдию, её первому брошенному мужу. Там Август закрывался в дни семейной войны; там, недоступный для прошений, принимал решения о ссылке своей дочери Юлии и о казни последнего семнадцатилетнего внука. Туда, через много лет, переехал для созыва советов и Тиберий, обеспокоенный скандалом вокруг отравления Германика.
Теперь преторианцы ровным строем шагали по бокам от офицера и Гая — это мог быть как почётный эскорт, так и конвой. С первого шага в атрий этого дома здешний запах показался Гаю тошнотворным, и в глазах у него помутилось.
«Даже такого человека, как Август, имевшего божественную душу, — злобно писал Друз в своём пропавшем дневнике, — опоила эта женщина, которая с юных лет была просто meretricula, scortum[31] и без него была бы ничем. Никогда она не была красивой, даже в юности. С годами её стал ненавидеть даже её сын, с которым она делила преступления. Всё больше злобствуя, она наконец разложилась и физически. Потому что в старости каждый носит на лице то, что выстроил за свою жизнь...»
Офицер поднял правую руку, и Гай с облегчением, словно его освободили, увидел, что преторианцы остановились. Он с офицером вошёл в зал. Стены здесь покрывали яркие фрески с цветами, птицами, плющом, цветными гирляндами из сладких фруктов и лимонов. Гаю казалось, они двигаются по бесконечному саду. Дом этой женщины был великолепным.
Но юноша был не в силах приблизиться к месту, где она ждала его, ненависть словно приклеила ноги к полу.
— Детёныш льва, — пробормотал офицер.
Гай вздрогнул.
— Я сражался под командованием твоего отца, — сказал тот.
Гай ничего не ответил, а только бросил на него взгляд, почти не поворачивая головы. Офицер тоже смотрел прямо перед собой и еле шевелил губами. Они вошли в древний, построенный в старом стиле портик с кирпичными пилястрами.
Офицер сказал:
— Твой отец возил тебя в седле вместе с нами.
Гай повернул голову, и тот проговорил:
— Однажды на Рейне ты залезал на лошадь, и твои сапожки стояли на этой руке. Мы звали тебя Калигулой.
Эти слова поразили его в самое сердце: его помнили, несмотря на прошедшие годы. Офицер уловил его мысль.
— В легионах от Рейна до Египта все звали тебя так, — быстро проговорил он, поправляя портупею.
Гай ощутил внутри себя волну торжества: он остался жив и жил с ними. Офицер остановился и шёпотом продолжил:
— Она очень стара. Сам увидишь.
Гай молчал, он умел молчать.
— Тебя привели сюда, потому что боятся твоей крови, — закончил офицер.
В Гае вспыхнула гордость.
Они посмотрели друг на друга напряжённым мужским взглядом. И вошли в последний зал.
Ливия сидела у дальней стены, вокруг стояли люди. На плечах у неё была белая шерстяная шаль, на коленях — белое шерстяное одеяло, ноги лежали на табурете. Старуха посмотрела на юношу. У неё было очень худое лицо со старой желтоватой кожей, а редкие волосы свёрнуты на макушке, как делали сорок лет назад.
Гай, следуя в шаге за офицером, подошёл к ней. Все молчали. Глаза старой Ливии искали взгляда юноши, но тот потупился. Её глаза были маленькие, слезящиеся, но очень зоркие. Несмотря на возраст, её зрение оставалось ясным.