От этой мысли его обдало ледяным холодом, возник порыв бежать, повторить тщетную попытку Друза. Гай сам отметил, сколь глупа эта мысль: бежать от воли Тиберия можно было лишь путём самоубийства. Но эта мысль увлекала молодость. Антония, заметив перемену на его лице, обняла его с обволакивающей нежностью и шепнула:
— Чувствую, тебе не нужно бояться. У Тиберия остался ты один.
Эти, казалось бы, бессмысленные слова, однако, успокоили его. Ему шёл двадцатый год. Гай прильнул к Антонии, в ней текла мучительная смесь кровей — Октавии, несчастной сестры Августа, и Марка Антония, его самого ненавистного врага. Гай оставался единственным человеком, в котором ещё жили эти древние, трагические силы.
Престарелая матрона почувствовала, как юноша прижался к ней, и, понимая его тревогу о предстоящей поездке, повторила:
— Не бойся, держись...
В страшной игре со смертью, видимо, действовали и какие-то ещё неизвестные интересы.
— Помни, что, когда Тиберий запретил мне присутствовать на похоронах твоего отца, я ответила, что всё равно это было бы выше моих сил, и поблагодарила его. И плакала в одиночестве.
Гай выскользнул из её объятий и сказал:
— Я не боюсь. А теперь мне пора уезжать.
Молодые царевичи-заложники всей толпой пришли попрощаться, они испытывали искреннюю печаль, но на виду у преторианцев держали свои мысли при себе. Лишь Рометальк, который за несколько недель до того руководил оргиастическим ритуалом, без колебаний сказал по-гречески:
— Взгляд богов следует за тобой, так как ты насытил их удовольствие.
Он хотел, чтобы это звучало намёком на оргию или пошлой шуткой, но его слова напомнили о тайном союзе, договоре о будущем перевороте.
Гай с улыбкой удалился. Он ступил на землю Капри ярким днём позднего октября.
— Последние деньки, прежде чем время прервётся, — пророчествовал во время поездки кормчий быстроходной биремы[34].
Первым и неожиданным ощущением был опьяняющий своим несравненным ароматом воздух. На молу с безупречной военной чёткостью Гая встретил трибун, офицер высокого ранга, за которым следовал пышный эскорт императорской стражи, августианцев. Трибун предложил гостю сесть на коня, посмотрел, как тот это проделал, и похвалил за уверенную манеру, но потом прибавил:
— На этом острове водятся только спокойные лошади с лёгким костяком. Не позволяй коню переходить в галоп.
Без улыбки. И больше ничего не говорил всю дорогу.
Миф о недоступном острове уже подчинил себе личность Тиберия. Изнурённый подозрительностью, император воплотил в вилле Юпитера никогда раньше не виданную архитектурную идею: воздвиг строения последовательными уступами по склону до вершины самой неприступной на острове скалы, окружённой непреодолимыми обрывами.
И вот, в конце долгого подъёма, где неожиданно открылась окружённая портиком площадка, трибун коротким чётким жестом оставил эскорт позади и остановил коня прямо перед огромным атрием с четырьмя колоннами — знаменитым и строго охраняемым входом в императорский дворец. В неправдоподобной тишине подбежали слуги. Гай без посторонней помощи соскочил на землю. Трибун посмотрел на него. Они вошли.
«Море мрамора», — говорили изумлённые гости, те, кто имел возможность это увидеть. В самом деле, пол и стены до самого потолка, опиравшегося на четыре огромные колонны, покрывали роскошные инкрустации. Всё пространство было совершенно пустым, если не считать неподвижных августианцев на страже. Гай видел, что, не меняя положения, они внимательно следят за каждым его шагом от входа. И его мысли провалились в прошлое, как будто он шёл рядом с отцом; это было великолепное ощущение. Видимо, его ждали, и все знали, кто он такой.
Трибун обернулся и, указав пальцем на только что пересечённый порог, предупредил:
— Выходить отсюда без разрешения императора запрещено.
Значит, это тоже была тюрьма, как дом Ливии, а потом Антонии. Заточение длилось уже больше трёх лет.
— Путь следования императора, — указал трибун, — его нельзя загораживать.
Только император проезжал здесь верхом с очень немногочисленными гостями, которым позволял следовать за собой.
С левой же стороны атрия открывалась мраморная лестница, и она терялась наверху за широким поворотом, отчего создавалось впечатление олимпийской недосягаемости, которое подавляло пришедшего.
Но у Гая, в детстве повидавшего строения и храмы властителей Египта, как удар кинжалом, возникло единственное чувство: что ему, сыну Германика, предстоит взойти по этим ступеням. Он ступил на первую. И подумал, что его брат Нерон шёл тем же путём. Они начали подниматься, и с каждым поворотом, с каждой площадкой справа и слева открывались галереи и криптопортики, ведшие в залы, где бесшумно сновали придворные. За уровнями для свиты следовала головокружительной высоты скала с пристроенными портиками и балконами. Повсюду неподвижно стояли бдительные августианцы с непроницаемыми взорами.