«Ничего, мы ещё зажжём костёр, мы поедем к Эльке в бригаду…»
Можно потрясти головой, повернуться на правый бок и увидеть другое окончание этого сна:
«Но ведь папа специально из-за нас потерял отпуск — как же он вернётся один?» — скажет Зина в этом другом окончании сна. И тут же передаст содержание папиного разговора с Элей.
«Думай обо мне плохо, но мне не хочется в бригаду, — скажет Зина. — Но главное, — скажет она, — главное, чтобы и ты не ехала туда, потому что я хочу, чтобы мы были с тобой только вдвоём. Я знаю, это плохо, это тоже вроде желания «присвоить» тебя, но я так чувствую — и делай со мной что хочешь».
И Нюрка ответит:
«Да, ты совсем не герой, не бродяга и не волшебник. Но ты всё-таки сказала правду, хотя и очень-очень боялась, что я отвернусь от тебя. Думаешь, я не понимаю, как это трудно? Я тоже кое-что понимаю».
…Зина подняла лицо со следами соломинок на щеках и на лбу, и солнце ударило по глазам, и она снова опустила голову.
Легко придумывать, что бы ты сказала, если бы снова вернулось то, что уже прошло!.. А на самом деле ничто не поправимо. И кто же, кто виноват в этом?
Папа погладил её по спине:
— Ну, хватит, не переживай. Она же там не одна осталась. Досадно, конечно, что попусту съездили… Придётся написать Маше… Ничего, я думаю, Маша на меня не рассердится: Нюрка уже большая, ничего ей не сделается. Да она и привыкла у Маши вечно бегать без присмотра. А поссорились вы — это пустяк. Я скажу тебе одну вещь: в детстве это легко. Мы тоже маленькими ссорились довольно часто, а потом сцеплялись мизинцами и говорили: «Мир-мир навсегда, ссор больше никогда». Ну, довольно, будь веселей. Что подумает мама?
Её передёрнуло от этих слов. Ничего папа не понимает! И это — папа! «Зачем они меня воспитали такой?! Они одни во всём виноваты!»
Но тут же новый, взрослый голос, чем-то, однако, похожий на Нюркин, хотя злой и жёсткий, одёрнул её:
«Ты! Не смей сваливать на других!»
Снова пришли на помощь мысли, которые покорно катились по старой кривизне: «Я хуже всех, я ужасная». И это чуть-чуть успокоило её, потому что «хуже всех» тоже бывает для людей вроде знака отличия.
Но взрослый голос не дал ей полюбоваться собой и в таком виде.
«Нет, — сказал он, — ты не хуже и не лучше всех. Просто так тебе и надо».
«И никогда ничего другого у меня не будет?»
«Попытайся», — без особого доверия сказал голос.
— Я… я попытаюсь, конечно…
Она, оказывается, сказала это вслух. Папа обрадовался:
— Вот и умница девочка! Попытайся.
Он подумал, что это она отвечает ему, обещает при маме казаться весёлой.
И так стало жалко его и маму, оттого что стали понятны до конца их мысли — так понятны, что даже не надо больше спорить с ними словами. И вот, значит, почему не замолкала песня о казаке, которому не вернуться в отеческий дом: по другой, невидимой дороге Зина ехала вовсе не к маме и к папе, а всё дальше от них… И это было очень больно. Но это тоже было — начало.
Только ах, как легко понять других, и ах, как трудно — себя! И насколько же легче при этом себя понять, чем быть такой, как хочется, без всякой игры, без правил, на самом деле.
…Где-то ты теперь, Нюрка, думаешь ли обо мне?
Мальчики с девочками давно помирились. И всей бригадой перебрались из села в палатки, поближе к сортоучастку. Палатки были совсем не такие, как в пионерском лагере, маленькие. Спали в них по двое, от силы по трое, застёгивая вход на деревянные обрубыши, на матрацах, брошенных прямо на землю, под суконными одеялами. Крепко прижимались друг к другу, часто дышали, и, когда по утрам выползали из палаток, вырывался пар. По ночам было холодно, зато днём всё ещё стояла невыносимая жара. «Марсианская погода», — говорил Володька.
Была в разгаре уборочная, и работы хоть отбавляй. И было то, чего не хватало Нюрке даже в самые лучшие минуты путешествия: то, что Володька называл «компанией» и что здешние учителя, которых, кстати, Нюрка так и не видела, называли другим словом — «коллектив».
Но зато чего-то не было. Даже в самые шумные рабочие дни, когда сортоучасток был полон машинного гула, и смеха, и шороха ветра в колосьях, Нюрка чувствовала огромную тишину — и пугалась. Не было музыки. И — не было Зины…
Бегать за лафеткой, обирать колоски с границ между полосами, оказалось для неё слишком легко и неутомительно, не мешало думать; она взялась таскать с мальчишками мешки на току. Её прогоняли: «На вот тебе веник, подметай!» Но она упрямилась. Взваливала на плечи мешок — и бежал в ригу мешок на тоненьких ногах, а Володька обеспокоенно шутил: