Вот это был бы шум! Все звучали бы одинаково, слышно было бы во всех уголках Вселенной, и шум этот сопровождал бы нашу жизнь бедных глухих… Этот шум мы безуспешно пытаемся выкинуть из наших голов, из наших ушей, притворяясь, что не слышим его, перекрывая его другими звуками, нагромождая их друг на друга… Может быть, все мы — и крестьяне, свистящие вечно одно и то же, и композиторы, и музыканты — сами себя мучаем, стараясь отогнать тот звук, что мы, возможно, слышим по ночам, когда защитные силы нашего «я» отступают и наша психика открыта шумам Вселенной. И мы остаемся в одиночестве, не можем ни петь, ни играть, ни включить радио, ни даже услышать ворчание автомобильного мотора или единственный звук, доносящийся до нас с улицы — звон отцепленного трамвайного вагона. И это безмолвие еще хуже того, что пугало меня в детстве, когда я разглядывал звезды и планеты, нарисованные в книжке по астрономии — красивые, правильные разноцветные шары на черном фоне, как актеры на темной сцене, выхваченные подсветкой. На концертной эстраде я был похож на них: черный фрак, черный рояль, черный стул, тогда еще черные волосы, а кожа рук и лица как будто светится. И когда я начинаю играть, видны только клавиатура, лицо и руки. Все остальное тонет во тьме, которую направленный на меня свет бессилен разогнать. И бессилен открыть еще одно неведомое значение знакомой музыки, хотя так и кажется, что оно вот-вот откроется.
Во времена Шопена концерты проходили совсем по-другому. Дед рассказывал, что их аудитория складывалась наполовину из салонных завсегдатаев, наполовину из друзей. Не было никакого затемнения, пианист сидел близко к публике, многих из публики знал. Было то же сценическое волнение, но не было постановочных эффектов. А ведь если сыграть Четвертую Балладу при обычном освещении и при публике рядом с инструментом, все меняется. В наш век, требующий светских ритуалов, концерт отчуждает исполнение, которое воспринимается как явление уникальное, изменяющееся лишь в немногих деталях. Неважно, чем вызваны эти изменения, требованиями творческой интуиции или обычной зубной болью. Бывает, что сыграть по-другому заставляет инструмент: ускоряешь темп потому, что прекрасно отрегулирован механизм падения клавиш и клавиатура легко отвечает. А иногда наоборот, и не стоит рисковать, увлекаясь излишней виртуозностью. Достаточно немногого — плохо проведенной ночи, лишней сигареты, рюмки виски — и меняешь прочтение пьесы, на ходу ищешь наилучший вариант. Иногда стараешься превращать возникающие потери в маленькие победы. Но эта игра случая неприемлема в мире, требующем незыблемых схем для искусства и таланта. С чего бы вдруг пианист моего класса сыграл Полонез-Фантазию Шопена медленнее, чем принято? Голова болела? Что вы, как можно: потому что «его прочтение Шопена становится все более мудрым, углубленным, а правая педаль временами берется чуть робко, осторожно, будто он стремится проследить до мельчайших штрихов замысел композитора, в то же время не открывая его целиком, оставляя место для фантазии…» Я не ответил знаменитому критику, рецензировавшему мой берлинский концерт; ему достаточно было бы послушать меня шестью днями позже в Монако ди Бавиера. Полонез-Фантазия снова стал быстрым, а трактовка — конгениальной…
Я вспомнил об этой рецензии, потому что случайно нашел ее, когда наводил порядок в небольшой библиотеке, которую решил взять с собой в Париж. Не терплю больших библиотек из тысяч томов, которые никогда не читаются и пригодны лишь для заполнения шкафов. Для парижского дома я выбрал сотню книг, и почти все они — классическая литература. Ни одной книги о музыке, никакой болтовни вокруг нее. О музыке говорят партитуры, и их у меня предостаточно. Партитуры я читал постоянно — и те, что были в работе, и те, что никогда не играл, но любил просматривать, как просматриваешь книгу, которая тебе неинтересна, но развлекает занятным сюжетом, байкой или интригой, И пока я читал этот вытертый на сгибах, пожелтевший листок со статьей на немецком (по-моему, это была «Цайт»), мне вдруг вспомнилась «девушка в шляпе». Почему — не могу объяснить. Может, Полонез-Фантазия вызвал этот образ? Может, в тот день я не позанимался, как хотел? Должно быть, моя недавняя поездка в Лондон вызвала сильную жажду деятельности, и эта жажда осталась неудовлетворенной. Русский не подавал никаких признаков жизни. «Девушку в шляпе» я мог попробовать разыскать. Вернуться в то кафе и сидеть там день, два, три, неделю за тем же столиком и терпеливо ждать. Но чего ради терять время на ожидание? В конце концов, она знает, где я живу, каков мой дом и как мягка моя постель. Ну в каком рассказе мог я найти подобный романтический сюжет?