«Да, публиковать не торопились. А эту рукопись я решил предложить вам сразу же, как только она мне досталась», — мой русский друг был взволнован, его руки и манера держаться начали меня убеждать, чувство отвращения понемногу ослабевало. «Помните, я сказал, что только Вы можете достойно сыграть финал Баллады, этот плод неисповедимой страсти Фридерика Шопена? Вот уже тридцать лет я не слышал его».
Какую страсть мой друг полагал действительно неисповедимой — Шопена к Соланж Дюдеван? А может быть — свою к Андрею Харитоновичу? И никто, кроме меня, не мог собрать звуки в аккорды и арпеджио, в восходящие и нисходящие пассажи из терций, квинт и секст. В мои руки попала история, дополнить и завершить которую мог только я. Это был приговор судьбы. Я буду первым из пианистов, кто сыграет эту пьесу по-настоящему. Ее играли Верт и Харитонович, из коих первый был ремесленником, а на втором лежала тень воспоминаний моего русского друга. Был ли он таким виртуозом, каким его обрисовали? Многие годы пытался я потом понять, что за пианисты были эти двое, русский и немец, в годы войн, противостояний и диктатур искавшие в произведениях польского изгнанника утешения и спасения от мира, который оба ненавидели? Их техника осталась за замками их причудливых и драматических судеб. Я не смогу узнать, какими были их руки. О Верте мне известно чуть больше, сведения о Харитоновиче ускользали. Семья была уничтожена в несколько лет, и никакой другой информации. Когда он начал учиться на фортепиано? Видимо, с детства, как и все. Когда приехал в Москву? Скорее всего, в конце 1945 года, с семьей. Закончил учебу в 1947 году, диплом об окончании консерватории конфискован не был. Что происходит потом, как зарождается связь с профессором, каким образом копия рукописи Баллады («конечно, не оригинал») попадает к этому высокому, светловолосому, нахальному на вид парню — неизвестно. Где и кому он впервые играет Балладу? Старику, который позволил ему прикоснуться к этому сокровищу и, возможно, сам же потом донес на него, поняв, что предметом вожделений Андрея является не столько он, сколько рукопись? Вспыхнувший при этом гнев вполне мог вызвать к жизни анонимное письмо или что-нибудь в этом роде. Подрывная деятельность, гомосексуализм, дурное влияние на учащуюся молодежь, ночные бдения с непонятными партитурами — этого вполне хватало для путешествия к Берингову морю. Скандалов в Московской Консерватории старались избегать, а исчез ли один Андрей или, спустя некоторое время, кто-нибудь еще — я не знаю. После того, как Андрей Харитонович доверил моему другу бесценные страницы, уже в его доме начались ночные обыски, был арестован его отец. И мой друг начал размышлять о побеге.
«Андрей отдал мне сумку — эту самую, с которой Вы глаз не спускаете, — за три дня до ареста. Просил не открывать ее и спрятать, где смогу. Лицо у него было исцарапано, воротник порван… похоже, ему пришлось подраться. Правда, испуган он не был, только чуть запыхался. Я подумал, не украл ли он ее, но расспрашивать не стал, сумку взял и спрятал. Так день за днем я и прятал ее, ежедневно перетаскивая на новое место. Потом Андрей исчез; не требовалось большого ума понять, что произошло. И я открыл сумку… Рукопись лежала в папке амарантового[24] цвета с тесемочками и кожаным корешком. Маэстро, я прекрасно понял, чту находилось передо мной. Я очень волновался, и не только потому, что увидел неизданную, неизвестную рукопись Шопена. Вернется ли Андрей и когда вернется — дело неясное и даже сомнительное. А вот тот, у кого Андрей эту рукопись получил, похитил или овладел не самым законным путем, будет стараться ее вернуть, и сомневаться в этом было бы наивно. Ближайший друг Андрея — я, под подозрением первым долгом оказываюсь я. Так что опасность была очевидной, и требовались меры предосторожности».
Большой опасности, может, и не было. Арестовали Андрея, скорее всего, по соображениям модного тогда морального ханжества. Моего русского друга никто не искал, в списки находящихся под наблюдением он не попал, однако страху натерпелся и потратил много сил и изобретательности, спасаясь от несуществующей опасности. И партитуру он сумел сохранить, таская ее с собой.
«Помните, Маэстро, когда мы впервые встретились, я говорил, что бегство из Советского Союза стало моей навязчивой идеей. Отца арестовали 16 марта 1949 года утром, когда он брился. Он ничего не сказал, даже бриться не кончил, просто стер с лица мыло и начал одеваться. Мать собрала маленький чемоданчик, я смотрел за всем этим из коридора. Отец оставил мне скрипку, она и теперь со мной. Умер он в 1951 году от туберкулеза: нам сообщили, что его пытались лечить, но безуспешно. Возможность уехать появилась у меня только через 25 лет, в 1976 году. Я играл тогда в одном скромном квартете, нас пригласили на фестиваль в Глазго, я сошел с самолета в Лондоне и прямо из аэропорта приехал в американское посольство, где запросил политического убежища у первого встречного полицейского. Посольский чиновник битый час добивался от меня, чего ради я пришел за разрешением в американское посольство, если хочу жить в Англии? Вразумительного ответа у меня не нашлось…»