Он замолчал, попросил разрешения закурить и зажег одну из своих ужасных сигар, которая, как ни странно, не вызвала во мне отвращения. Пока он говорил, я положил карандаш и медленно ходил взад-вперед по комнате. Теперь мы уселись друг против друга.
«Нет, не думайте, что я рассказал Вам историю любви и мечтаний мальчика из порядочной семьи. Это не то: мир жив мечтаниями, и каждый пятнадцатилетний мог бы поведать о томлении неожиданно нагрянувшей влюбленности, когда не умеешь ее распознать. Нет, маэстро, здесь совсем иное. Литература, воспитание. Я ждал встречи, был подготовлен к ней, читая книги, играя музыку, оказавшуюся созвучной движению тонкой лодыжки над травой. А стихи? Те, что говорили о девушке с гиацинтами, о неясных желаниях? Я ждал их воплощения и получил его.
Кто была эта девушка? Я и сегодня не знаю. Она исчезла из виду, а ноги мои будто приросли к месту, и я не кинулся вслед за ней, чтобы посмотреть, по крайней мере, куда она делась. Потом я спрашивал у матери, но она не помнила в округе ни одной светловолосой девушки моего возраста. Это было наваждение, фантом. Но не то ли самое щемящее чувство утраты испытывал Шопен, нанося на страницы рукописи каллиграфию страсти, и не оно ли тревожит Вас самого при взгляде на эти страницы? Поэтому не стоит их переписывать, ведь их превращение в нечто более благовоспитанное ничего Вам не даст. Я ведь так и не смог вычеркнуть из памяти образ девушки из того далекого дня. Для меня она все та же. И Вы не сможете забыть, чья рука написала эту музыку. Далеко не все поддается упорядочению даже в безупречном и устойчивом настроении. Всегда найдутся участки, где буйная и неукротимая природа возьмет свое, и тогда даже на только что укатанной дороге начнут то здесь, то там пробиваться пучки травы, кустарник или еще что-нибудь. И выиграть эту битву у нас не хватит сил, маэстро. Ни у Вас, ни у меня. Но, похоже, я заболтался. Да и что Вам до той блондинки, явившейся мне пятьдесят лет назад? Имеет ли смысл рассказывать о томлениях наших страстей столь осторожно, исподволь? Жизнь богато меня ими одарила, я любил многих женщин, и любил по-настоящему. И всякий раз, когда начинал размышлять и анализировать, я их терял. Что думал Шопен о своей Соланж? Что она никогда не будет ему принадлежать? Возможно. Но посмотрите сюда: здесь ostinato[36]на фа-минорной гамме в басу. Настойчивое ostinato, как глухая боль или жалоба. Тема, которая тянет все нисходящие терцовые пассажи правой руки в низкий регистр, как якорь, как тяжелый камень. Кто-то сказал, что низкая нота больше весит, чем высокая, и сильно нарушает звуковой баланс».
Аналогии, снова аналогии. Ясно, что низкий звук заглушает высокий. Струна двухсантиметрового диаметра вибрирует гораздо сильнее, чем тонкая четырехмиллиметровая. Сие есть факт физический, но не философский. Однако похоже, что на этих двух страницах нотного текста лежит печать рока. Словно даже в музыке Шопен не мог избавиться от своей боли, от сознания, что жизнь уходит от него, и он бессилен что-либо сделать. Джеймс растревожил меня: когда мы виделись в Лондоне, он поведал мне о Ноктюрне и о пассаже, не дававшемся ему. Теперь он рассказывал и вовсе волшебную историю, которая развертывалась перед моими глазами в ритме Эрика Сати. Я вглядывался в лицо Джеймса, стараясь представить, каким он был пятьдесят лет назад. Скулы, пожалуй, более жесткие, нос тоньше, лоб глаже и без морщин, а вот синие глаза, которые с годами должны были стать более водянистыми, наверняка сохранили свою живость. Он не сутулился, наоборот, отличался атлетическим сложением, но тогда, в далекий летний день, его фигура должна была казаться более хрупкой, принимая во внимание, что росту в нем было не менее метра девяносто. Зачем он рассказал мне эту историю? Что общего было у Соланж Дюдеван с его девушкой на лугу? И что могло объединять щемящее чувство утраты с каллиграфией страсти? Мне не удавалось избавиться от непрерывно наплывающих друг на друга картин моего и чужого прошлого, возникающих неведомо откуда. Я пытался сопоставить Джеймсову тоску с моим порывом к плоти, к моей Соланж, которую знал всего лишь одну ночь. И мне подумалось, что для меня все дело здесь не в явлениях и откровениях, а в странных и болезненных пересечениях сюжетных линий. Для Джеймса более ценна была боль, пережитая в прошлом, чем само прошлое. Я же был устроен по-другому. Я бы непременно выбежал за «девушкой на лугу», не позволил бы ей так просто исчезнуть из моих окон. И сегодня, как знать, мне бы было известно ее имя, где она живет, что делает. Есть во мне тяга к обладанию, будь то обладание неодушевленным предметом или человеком. Я переживаю потерю непосредственной близости так же остро, как Джеймс — потерю прошлого, которое для него ярче настоящего.