Попытки обмануть его и навязать своё меценатство оказываются не у дел, и Старк спешит саркастично поблагодарить докторшу за старания и объявить, что по-прежнему хочет другого врача, но красноречивый поток слов приходится придержать, ведь О’Нил отвлекают:
— Кэр, — небрежно окликает её моложавый выскочка-дежурный, показавшийся в дверях. На нём уже нет униформы, только потёртые синие джинсы и рубашка в бело-синюю клетку, — там в приёмнике мужик, который вылил на себя какое-то ядрёное средство для прочистки труб. Я только что сдал смену, так что он на тебе. Просили побыстрее.
— Опять небось на спор, как тот, что был прошлый раз, — с осуждением ворчит Кэролайн, показывая своё истинное лицо. По мнению Тони нетерпимость у врачей просто недопустима, так что женщина смело лишается ещё одного пункта его уважения. — Иду.
Она встаёт, бросая на Старка нечитаемый взгляд, и на одном дыхании, как мантру, тараторит:
— Маргарет сейчас придёт и забинтует вас обратно. Или это будет Сьюзан, или Роман, если Маргарет уже сменилась. По возможности, — выразительной, но быстрой паузой О’Нил подчёркивает именно это, — не препятствуйте. После двух вам уколют нейрофазол с диазепамом, не беспокойтесь, если после этого начнёт клонить в сон. Надумаете отказываться от меня, сделайте это через санитара до конца сегодняшнего дня. Завтра я начну готовить документы на комиссию и искать для вас местечко на пересадку кожи, будет уже поздно расставаться с друг другом.
Уходит она быстро развернувшись, и уже через мгновение даёт такие же сумбурные наставления кому-то в коридоре. Любопытно: голос, когда отдаляется и сливается с остальными больничными шумами, становится менее сухим, мегеристым, в нём даже проскальзывают задорные звонкие ноты. Правда Тони, предоставленный сам себе на пару минут, пока Кудряшка не приходит бинтовать его, думает совсем не об этом. Он, вперившись взглядом в ровную белую стену, гадает, как найти свои потерянные воспоминания и управу на эту нагло-безразличную женщину, которая пытается взять его в оборот.
I.IV Железный человек
— Раз ты выкаблучиваешься, так уж и быть, давай на камень-ножницы.
Кэролайн издает неопределённый звук, отдаленно напоминающий нервный смешок, но делает это скорее потому, что в переносице свербит и в душной операционной шапочка то и дело норовит наползти на глаза. Она смотрит на руку в перчатке, протянутую к ней и приглашающе застывшую в положении «камень»: на чёрном латексе пятна крови не выглядят агрессивно, их почти не заметить, но нездоровый блеск доселе матового материала ясно даёт понять, что эти самые руки только что были заняты делом.
— Ты шутишь? — и поняв, что нет, спрашивает: — Напомни, сколько тебе лет?
— Сорок девять.
Сорокадевятилетний Адам Вестбрук не имеет ничего общего со своим библейским тёзкой — если ему предложить яблоко, он сделает яблочный сок и попытается тебя им напоить. Страшный балагур, в более ранние годы не менее страшный бабник, что по сей день не был окольцован, невероятно наглый и в тоже время весьма обаятельный коренной американец, по совместительству — хирург с руками, растущими действительно из нужного места. Он уже работал здесь, когда Кэролайн только устраивалась, и, хотя человеком по её меркам он был не совсем хорошим — мог приложиться к бутылке прямо на работе для «настроя» или почти в открытую, не шифруясь, принимать презенты от родственников пациентов, — его профессионализм она оспорить не могла и не хотела.
— Что, первые сорок лет детства в жизни мальчика самые сложные, но и потом легче не становится, да? — она всё ещё пытается перевести это в шутку, поскольку «игра» её совсем не воодушевляет, но осознаёт безуспешность своих стараний. — Это нечестно. Ты оперирующий хирург, вот и разговаривай с родственниками сам. Это даже не мой пациент.
Адам поднимает голову в нелепом головном уборе с ярко-желтыми цыплятами на ткани и, хотя половина лица его закрыта маской, по морщинам в уголках глаз можно легко догадаться, что он давит усталую, немного вымученную лыбу.
— Это пациент твоего отделения.
— Моим оно станет, когда у меня будет свой кабинет и вся работа будет исключительно бумажной. А пока я раб системы, ничего «моего» у меня нет, кроме головной боли.