========== I ==========
Мир был юн, и юны были боги. Боги меньше подвержены переменам, чем смертные — мы постоянны, и наша сущность, какой бы она ни была, всегда остаётся неизменной. И всё же что-то было иначе, и мы были другими тогда.
Горы поднимались из земли, с грохотом взрывая её, стремительные реки пробивали свой путь, раздвигая горы, а огненные потоки низвергались с вершин, обрушиваясь в воду и превращаясь в камень. Океаны стеной наступали на сушу, сметая деревья, а на их месте вырастали леса гуще прежних, и гигантские птицы парили над ними, вспарывая криками воздух. И среди хаоса и тишины, наступавшей за ним, бродили мы и поднимали новые горы там, где хотели, и сравнивали их с землёй там, где желали видеть равнины. Мы меняли мир, создавали его по своему желанию и разумению, и мы устанавливали законы, каждый согласно и сообразно тому, чем являлся сам и какую сущность носил в себе. Так из хаоса рождался порядок, который люди знают теперь. Так заключались первые контракты, и один из них был заключён с ним.
Никогда я не слышал ничего печальнее, чем голос Аждахи, взывавший ко мне из недр земли. Иногда он был песней, полной скорби, которую ни с чем не сравнить, а иногда — рёвом существа, чью ярость не усмирить. И то и другое было любопытно мне, но ярость — менее. Его же песнь, исполненная всех печалей мира, не оставляла меня, даже когда я не слышал её. Я не мог забыть его голос — и принялся искать.
Много гор я сравнял с землёй, прежде чем нашёл его. Дух скалы, лишённый возможности видеть этот мир, но полный сознания и жажды жизни, взывал ко мне, прося не о помощи, как я ожидал, а о чём-то другом. О чём-то большем. Аждаха не ждал жалости. Аждаха жаждал свободы, и Аждаха жаждал любви. Он искал красоту этого мира, о которой знал в своей слепоте, и скорбел, что не может увидеть её. Он искал радости и тосковал в своём одиночестве.
Я прежде не встречал таких, как он — элементальных созданий столь разумных и столь живых, и его судьба тронула меня. Я согласился помочь ему, но если когда-нибудь природная ярость возьмёт над ним верх, если он предаст моё доверие и обратит свою сокрушительную мощь против этого мира, я обязался вернуть его в темницу, в которой он томился, и вновь заточить в ней. Таковы были условия нашего контракта. Аждаха принял их без колебаний.
И я дал ему всё, чего он желал.
Я взял вместилище его сущности и дал ему другое. Я выточил из камня воплощение его силы, непреклонности и свободы. Я дал ему тело дракона — стремительное и грозное, и прекрасное вместе с тем. И я подарил ему глаза. Когда он впервые взглянул на мир, я думал, что его молчание продлится вечность. Он словно впитывал его глазами, каждую травинку, каждый цветок и каждый луч света, и сидел неподвижно, едва дыша — огромный грозный дракон, смиренный пред великолепием этого мира.
А когда он заговорил — он сказал:
— Спасибо тебе, Моракс. Я последую за тобой, куда ты скажешь, и я буду предан тебе до конца времён, я благодарю тебя и люблю за то, что ты подарил мне жизнь.
И он сдержал своё слово, и даже больше.
Он следовал за мной, как и обещал, и я знал его благодарность и преданность, но сильнее всего я знал его любовь. То, что я слышал в его голосе, когда он пел из своей темницы под скалами, всегда было песней жизни и любви. И получив возможность того и другого, он наслаждался жизнью без остатка, а любовь свою без остатка дарил мне.
То были времена, когда боги создавали порядок из хаоса — и то было время, когда они сражались друг с другом за право властвовать над этой землёй. Сейчас я не могу припомнить причины иных битв, однако тогда, вероятно, каждая из них имела для меня значение. Я был полон огня, и гнева, и желаний. Порой мне сложно припомнить и их. Мы постоянны, однако и мы меняемся, и то, что было важно для меня тысячи лет назад, сейчас призрачно, как туман. Лишь одно остаётся в нас неизменным: то, из чего мы сотворены. Закон, воплощением которого мы являемся. И сейчас, тысячи лет спустя, лишь одно пробуждает во мне тот гнев и тот огонь, что питали меня, когда я был юн, как мир: нарушение моего закона. Когда-то я даже предвкушал возможность обрушить свой гнев на того, кто преступил мой закон. До того, как Аждаха сделал это. С тех пор это доставляет мне развлечение, но не радость. Аждаха… Аждаха забрал мою радость в темницу, куда я его заточил. Богу контрактов следует осторожней заключать контракты самому. Мне стоило предвидеть, что я могу лишиться большего, чем ожидал.
Мы с Аждахой прошли множество битв, мы обошли весь мир, и везде он ликовал, глядя на его красоту, и в каждой битве он был бесстрашен, стоя плечом к плечу со мной. Но однажды я снова заметил в нём грусть. Я спросил, что печалит его и чего ещё он может желать? Я бог, и в моих силах вернуть ему радость. Я не сказал ему лишь о том, что не мог смотреть на его тоску, потому что она разрывала мне сердце. Я готов был снова обойти весь мир и со всем миром сразиться, чтобы вернуть счастье тому, кто был рядом со мной.
Он был смущён.
— Ты вывел меня на свет, Моракс, ты поставил меня рядом с собой. Могу ли я просить тебя о чём-либо ещё?
И я ответил:
— Скажи, чего ты желаешь, Аждаха.
И он сказал:
— Сотвори для меня тело, такое же, как есть у тебя, похожее на тела людей. Вот чего я желаю. Сотвори для меня тело, в котором я смогу быть ближе к тебе.
И я создал для него тело, прекраснейшее из всех, что могли существовать. Ведь я любил его. Я соткал его кожу из осколков кор ляписа и закатных лучей, я дал ему глаза из полуночного нефрита, а волосы — из руды звёздного серебра. Его костями стал крепкий гранит, а плотью — мягкая глина, и раскалённая лава бежала по его венам.
Когда туман сотворения рассеялся, он шагнул ко мне, улыбаясь, и я был ослеплён его красотой. Он смутился моим молчанием и спросил, тихо и неуверенно, лишь пробуя свой новый голос:
— Я не нравлюсь тебе таким?
Он стоял передо мной, ослепительный в своей новорожденной обнажённой красоте, его кожа сияла на солнце, а глаза отражали звёзды, и вездесущие непокорные духи Барбатоса, маленькие ветерки, играли с его волосами, распуская их серебристой рекой, сбегавшей по их бестелесным спинам.
Я ответил:
— Ты совершенство.
И тогда он снова улыбнулся, и его губы, которым я придал цвет розоватого аметиста, коснулись моих, и я ощущал жар, исходивший от него, жар тысячи лавовых рек, невыносимый для любого смертного, но я был богом, и он лишь ласкал меня, как тепло очага. И я принял его. Я принял жар Аждахи и заново принял его любовь — и отдал ему свою, ибо желал этого не меньше, чем он. За тысячи лет я не знал радости, подобной той, которую разделял с ним. Мы больше, кажется, не расставались ни на миг. Я засыпал, прижимая его к себе, и просыпался от того, что он целовал меня. Он поил меня золотистым вином и танцевал, сбросив одежду, которую не любил, и щёлкал пальцами, рассыпая с них искры. Мы бродили по миру, уйдя ото всех, и лежали на мягкой траве, давая прохладной утренней росе смочить нашу кожу. Мы оставались на недостижимых островах и на горных вершинах, где никто не мог потревожить нас, и он ласкал меня, то нежно, то яростно — две сущности всегда уживались в нём, и я любил это, я упивался его нежностью и его страстью, терялся в них, забывая обо всём, вдыхая запах его кожи и волос, сжимая его в руках, погружаясь в неугасимый жар его тела, а он склонял голову мне на плечо и шептал мне на ухо слова, которые имели значение, лишь когда их произносил он, и повторял моё имя, а я повторял в ответ его: Аждаха… Судьба.