— Даже его родители не пришли, а ты пришел. Он так ждал тебя.
— Кто ты? — спросил Кан и с трудом узнал собственный голос, глубокий, заполняющий все пространство под фиолетовыми небесами.
— Я Саренга, — улыбнулась девушка в ответ. — И тот, к кому мы идем, — Сигиллан.
Миры… Не удивление, но восхищение озарило в тот момент душу Кана. Словно он понял нечто, долгое время не дававшее ему покоя.
— Ты не удивлен, — заметила Саренга. — Ты достиг момента, когда смерть отпускает человека на волю, а не бросает в мир снова. Это время увидеть многое не таким, как ты привык, а совсем иначе. Увидеть, что звезды это не огненные котлы, горящие в вечном холоде, что планеты это не бездушные камни, обращающиеся вокруг светил, и что сами миры — тоже не сеть законов, опутавшая нечто материальное… Как мы выглядим для тебя? Как люди? Что ж, это наследие твоей недавней памяти. Подожди немного — и правда откроется тебе полностью…
Она говорила просто и доброжелательно, уводя гостя все дальше в чернильную пустоту; а сквозь фиолетовое небо проступал тонкий паутинный узор — судьбоносное серебро. В какой-то момент Кангасск осознал, ясно и четко, что у каждой звезды, у каждого мира в этих паучьих кружевах свое место. Некоторых нитей хотелось коснуться: просто чтобы почувствовать их дрожь, или даже что-то поправить. Но Кан сдержался; уже другое чувство намекнуло: не надо.
Казалось, прошла вечность, прежде чем Саренга объявила, что путь завершен. Те же зеркальные плиты, та же тьма вокруг… но появились призрачные образы, возникающие и растворяющиеся в ней. Их было много. И каждый склонялся над худощавой фигуркой, лежащей под белым покрывалом на высокой узкой кровати.
Подошел и Кангасск.
Последний посетитель обернулся к нему: подросток с пышной шевелюрой и живым, любопытным взглядом. Встретившись с ним глазами, Кангасск почувствовал некое родство, вспомнил Кулдаган, поющий арен, нарратов и Странников…
— Здравствуй, родной, — приветствовал его подросток. — Я Ле'Рок. Рад видеть тебя.
— И я рад, — отозвался Кангасск.
Ле'Рок же откланялся и растворился в темноте, оставив его один на один с умирающим.
Все эти посетители… эти… миры. Исчезновение образов более не обманывало Ученика. Все они были здесь. И пристально наблюдали за ним сейчас.
— Здравствуй, Сигиллан, — обратился Дэлэмэр к бледному, изможденному парню, лежащему на кровати.
— Здравствуй… — шепотом ответил тот и даже вымучил улыбку. — Омнис привел тебя?
— Нет…
Омнис. Ну да, и он тоже должен быть здесь. Юный мир… наверное, подумалось Кану, он выглядел бы пятилетним малышом, так похожим на Макса Милиана…
— Что стиг сделал с тобой? — спросил Ученик прямо.
— Ты еще во многом человек, Кангасскнемершгхан, мне тяжело объяснить на словах… — Сигиллан устало вздохнул. — Но ты знаешь, как можно уничтожить человеческое существо, даже не коснувшись его тела. Если лишить человека всего, что он любит; если растоптать все, о чем он мечтает; если не оставить ему надежды; если победить и превзойти его во всем; если заставить его любить без ответа или ненавидеть без конца… если лишить его жизнь всякого света…
— Ему нужен был ффар… — кивнул Кан, осознав, что пытается объяснить ему умирающий мир.
— Не просто ффар, но то, откуда он происходит, — Сигиллан произнес это с горечью. — Смысл всего, начало всего. Оно не имеет названия ни на одном из ваших языков. И миродержцы, наши родители, приносят это пламя, сами не зная, отчего оно и как долго ему гореть…
Я боялся, что маленький Омнис повторит мою судьбу, — голос Сигиллана стал тверже; парень даже нашел в себе силы приподняться на локте. Разговор требовал решительности. И взгляда в глаза. — Боялся… Более того: мне казалось, малыш обречен. Потому что исход твоего последнего боя не изменил бы по сути ничего. Ты должен был стать вторым стигом, Кангасскнемершгхан. Триада — путь к стигийским скитаниям. Смерть изменила бы тебя мгновенно, а случись тебе выжить… тысяча лет, или две — и ты переродился бы в подобное существо, даже более сильное и жадное, чем тот стиг, которого ты знал, ибо союз обсидианов трех миров — сам по себе уникален и обладает мощью, которую не с чем сравнить.
— Вот как… — задумчиво произнес Кан. — Я мог стать стигом…
— Мог. Трем харуспексам потребовались бы тысячелетия, чтобы сомкнуться в единое целое. Или твоя смерть, Кангасскнемершгхан. И сейчас ты несешь единую Триаду, ты обладаешь ее силой и свободой, но ты не стиг… хотя, пожелай, и сможешь все, что мог творить он.
— Кто же я тогда?
Сигиллан устало опустился на подушки и поднял взор к небу.
— Я не знаю, — помедлив, ответил он. — Никогда я еще не видел существа, подобного тебе. Ты сияешь…
Кан болезненно сморгнул: свет, видимый ему одному, резал глаза. Сквозь фиолетовую дымку небес проступали все новые нити серебряной паутины, более мелкие, тонкие. Им не было числа. Вскоре уже и сам Сигиллан виделся ему эдаким мотыльком, попавшим в живую паутину, которая пошла узлами и разрывами вокруг него. И — так просто, словно Кангасск-оружейник собирался чинить кольчугу — Ученик подмечал, что местами разрывы кружев судьбы вполне поправимы, а в других случаях… достаточно лишь добавить немного сияющего серебра…
— Омнис говорил, что знает причину, — умирающий мир произнес это уже шепотом. — Спроси его сам.
…Кангасск не ошибся тогда… Душа родного мира предстала перед ним мальчиком лет пяти. Точь-в-точь маленький Максимилиан с древнего фото… Иначе и быть не могло, если миродержцы творили Омнис, думая и тоскуя о потерянном сыне. И слезы этого малыша выглядели не менее искренними, чем у человеческих детей.
— Как хорошо… — он всхлипнул, закрыв лицо ладошкой. — …что ты послушал мою маму. Что поступил, как она учила тебя… Это было… как последнее слово. Оно дало Триаде другой смысл.
Чувствуя, как оцепеневшую душу пробирает дрожь; жмурясь от нестерпимого света паутины, видимого лишь ему одному, Кангасск Дэлэмэр протянул руку и осторожно потрепал мягкие волосы малыша-мира…
Влада. Учитель. С ее необъяснимым состраданием даже к тем, кто несомненно заслуживал жестокой кары. Как прежний Алый Совет. Как Гердон Лориан. Как многие и многие, кого Кангасск даже не знал.
Когда… неужели всего за два коротеньких года ученичества это успело войти в мысли и душу, в плоть и кровь последнего и самого недоученного ученика? Он ведь не задумывался, поступая. Не выбирал. Не рассматривал вариантов. Ни когда защищал стига перед Флавусом, ни когда отказал себе в быстрой победе (что может быть быстрее, чем метнуть нож в спину..), ни когда готов был отпустить его, человека, опасного даже без магии и стигийских камней… Осознал все это Кангасск только сейчас. И поразился самому себе.
— …Ты не уподобился ему, — продолжил его мысль Сигиллан. — Ни в жизни, ни после смерти… Но кто ты теперь, я не знаю. И никто не знает. Хотя мнения дальних миров, вроде тех, откуда приходят наши родители… миров-первоисточников… я не могу спросить… Впрочем… — он издал грустный смешок, — я уже ничего не смогу…
— Сможешь… — с улыбкой возразил ему Кангасск и рассмеялся… всему: себе, осознавшему; миру, утонувшему в свете бесчисленных нитей; необъяснимому спокойствию в душе, какого он, будучи простым смертным, ни в одной из жизней не знал… И заверил того, кто уже утратил для него ясный человечий облик: — Ты будешь жить, Сигиллан. И я — тоже…
Когда четыре щербатые луны Сигиллана обернутся убывающими серпами и выстроятся в одну линию над горизонтом, придет конец всему, и не будет рассвета, лишь ослепительная вспышка сотрет все живое с лица земли…
Конец света давно был предсказан, и с ним смирились, считая последние восходы и закаты умирающего солнца. Но тогда, когда уже не осталось надежд; когда люди Сигиллана послушно склонили головы, готовые безропотно встретить смерть, под линией лунных серпов, предвещавших финальную вспышку, загорелась алая рассветная полоса.