— А-а… — его взгляд тускнеет. — Тогда не любовь.
Я вопросительно гляжу на него.
— Мне одна тетенька нравится, глаза синие, как небо в иное ве́дро. Да только вовсе меня не замечает.
— Знаешь, что тебе скажу, Ваня, как мужик мужику? Нечего на тех баб смотреть, какие на нас не глядят. Тьфу на них!..
— И верно… — уныло соглашается он. — Только ведь на меня никто не глядит…
Я спешу переменить тему, мы толкуем о грибах, о птицах, о радостях и бедах того трепетного и кричащего мира, который окружает этого юношу, юношу с умом и душою ребенка.
Меня удивляют его верные суждения о самых малых делах природы, и я ему говорю об этом.
— Я весь век — с муравьишками да с травками, — сообщает он, помаргивая добрыми глазами. — Они мне сотоварищи, да вот еще ты с тятею.
Внезапно он порывается идти в воду, чтобы поднять лодку и все, что ушло с ней на дно.
— Не надо, Ваня, — прошу я. — Вот оклемаюсь маленько и достану. Вечером, а то и завтра.
Он соглашается. Мы уже обсохли и отправляемся домой.
Ваня попрыгивает по мокрой от росы траве, роняет короткие фразы, и я чувствую в голосе радость и, может, впервые — веру в себя.
— А-а, полуночники явились! — встречает нас Евстафий Елизарович на пороге заимки. — А ружье где?
— В лодке оставили, никто не возьмет.
Егерь бросает на меня чуть приметный взгляд и в смущении теребит бороденку.
— А-а, ну да, понятно…
Я вижу его смущение. Ружье, конечно, никуда не денется, но ведь и взять его с собой не было никакого труда.
— Одежа больно мятая, и в потеках вся.
— Ненастило ночью, тятя, — торопливо говорит Ваня. — Помокли мы с дядей Макаром.
— Ну, ладно, ладно… Покушайте да и спите себе. После такой ночки славно спится.
Старый егерь, бесспорно, видит на моей одежде следы водорослей, все изрядно понимает, но по вежливости своей не хочет посыпать мне рану солью.
Пока едим, Ваня говорит отцу:
— Мы, тятя, с дяденькой на сеновал полезем. Страсть как люблю на сушеной травке спать. Мне тогда красные и синие сны снятся.
— Чо ж, полезайте, сынок.
Мы устраиваемся на сеннике, Ваня долго ворочается, наконец не выдерживает и говорит:
— А я хитрый, дядя Макар. Не зря сюда залез.
— Зачем же?
— За тобой должок.
— Какой?
— Я тебе давеча загадки загадывал и сказки плел. Теперь твой черед.
— А-а… Ну, хорошо…
Я насочинял сыну Лешке массу баек: про Синюю Бороду, и про каменный век, и про птиц, говорящих, как люди. И мне несложно пересказать их Ване.
Он глядит на меня широко открытыми глазами, хлопает себя руками по искалеченным ногам, ахает и даже тайком утирает слезы.
Но события прошедшей ночи и усталость делают свое дело, и я засыпаю, не досказав сказки.
Пробуждаюсь оттого, что Ваня трясет меня за плечо и корит, улыбаясь значительно:
— Ну и сильный ты спать, дяденька. Вечер уже. Солнышко за лес западает.
Я спускаюсь во двор и вижу, что у сарайки сушится сборная лодочка; и весь припас старательно разложен рядом, чтоб тоже просох; а на прясле висят шинель, протертый и даже смазанный густым маслом мой старый, видавший виды «Зауэр».
Ваня попрыгивает рядом, заглядывает мне в глаза, и я тихонько благодарю его:
— Спасибо, дружок. Очень большое спасибо за все.
— Вот еще! — возражает Иван, но я чувствую, что он счастлив, как только может быть счастлив добрый и несчастный человек.
Вечером снова залезаем на сенник, говорим о разной разности чуть не до полночи, чрезвычайно довольные друг другом.
Потом ложимся рядком, накрываемся сухой шинелью и в ту же секунду засыпаем блаженным, бездумным сном.
ПРОЗА
Молодые голоса
Виктор Максимов
ШОФЕР
Рассказ
Новенький ЗИЛ, нервно подпрыгивая, нес его над землей, послушно и ретиво отзываясь на всякий приказ. Вдруг на дороге появился автоинспектор.
— Почему на неисправной машине выехали в рейс?
— Как на неисправной? — недоверчиво спросил Николай Николаевич и, повернувшись к машине, испуганно вздрогнул: на него глядел, улыбаясь покореженным радиатором, полуразбитый «студебеккер». Почему «студебеккер», ведь война давно кончилась?
— Что ты, Коля? — послышался голос жены, и Николай Николаевич проснулся. Открыв глаза, он увидел над собой ее тревожный взгляд и облегченно вздохнул.
— Ничего, так — сон плохой.
— Опять про войну?
— Почти что.
Нюра встала, взглянула в окно.
— Что-то хмурится, как бы не дождь, — сказала она.
— Чего мудреного… И так нонче погода балует, сухая осень, уборку, глядишь, закончим без беды. — Тяжесть в душе рассосалась, и Николай Николаевич спросил:
— Купить чего в городе?
— Муки можно посмотреть, недорогой, дрожжей, — ответила она.
Слегка сутулясь, Николай Николаевич шел на ферму, ставя ногу на землю основательно, будто делал работу.
Уставшее за лето солнце не спешило вылезать из-за леса, только оранжевый свет бил в небо, будто там, за лесом, кто-то раздувал большой горн. Нахолодавшая, но еще не схваченная льдом земля пахла осенью, спелостью, усталостью.
Прежде чем подогнать свой молоковоз на заливку молока, Николай Николаевич привычно осмотрел его, склонился над двигателем:
— Ну, что, брат, будем работать или опять хворать? Давай-давай, старина, будем тянуть помаленьку! Нам с тобой еще надо работать, молоко детишкам в город возить. До пенсии нам еще далековато — мне девять лет, а тебе?.. То-то, что тебе еще неизвестно сколько!
— Николай Николаевич, хватит к железу ласкаться, жене оставь! — крикнула звонкая Зойка Козлова.
— Да уж его Аннушке и так грех жаловаться: непьющий, спокойный, работящий, — возразила ей Паня, и ее грустное и увядшее до срока лицо неумело улыбнулось. — А ласкаться — это ваше дело, молодых. Мы, старые, свое отгуляли.
Зойка стрельнула в него бесстыжими глазами:
— Да он вроде еще ничего, сохранился!
— Да, если в тихом месте прислонить к теплой стенке, как этот-то говорит… Райкин, — поддержал шутку Николай Николаевич, садясь в кабину. Зойка захохотала и, крутанув бедрами, шмыгнула в коровник.
Закачав молоко, Николай Николаевич поехал в город, сдал его на завод, зашел в магазин и отправился в обратный путь. По дороге машина закашлялась, остановилась. Он поднял капот:
— Ну что ты? Опять сердчишко барахлит.? Ничего, сейчас я его подправлю, до дому дотянем, а там — на кузницу и хорошенько подлечимся. Потрудись уж еще, а после уборочной, глядишь, может, нам новый мотор дадут. — И, почему-то устыдившись, добавил: — Ну, может, и не совсем новый, но получше. Это мне никто не заменит мотора, а тебе можно. И ты у меня еще как молоденький забегаешь! Ну вот, теперь дотянем, поехали! — и уже двинувшись дальше, вздохнул: — Эх, хоть бы разок на новой!..
Пообедав, Николай Николаевич сразу же поехал к кузнице. Едва он вынул инструменты из-под сиденья, примчался управляющий отделением:
— Николаич, надо на центральную съездить за запчастями!
— Дак… а Мишке-то чего!
— Чего! Ясно чего — в дымину… Давай, Николаич, слетай на его машине, а то, вишь, тучки забродили, не дождь, так снег сыпанет. А нам еще целый клин в логу!
— Да… Ну, Мишка! А у меня, Василь Степаныч, машина барахлит, обязательно надо сделать, а то я вечером до города не дотяну.
— Николаич, я все понимаю, но — надо! Два комбайна встали. Я еле выпросил у главного инженера детали. Не мне тебе объяснять, у тебя недаром орден на пиджаке, пропадет урожай, если к ночи не пустим комбайн. А ты до вечера еще успеешь. Вернешься — и ремонтируй! Давай, Николаич! Зайдешь к главному инженеру, он подпишет, получишь — и сюда.