Сергей не хотел убивать Черноскулова. Просто впервые решил доказать, что не боится его и больше не признает зависимости, не намерен подчиняться и угождать. Знал бы, что так кончится, не пошел бы к нему. Все получилось нелепо, по-дурацки. А мать? Как она перенесет такую беду? Сколько маеты примет и слез прольет? Совсем изведется. А Нина? Ждать не станет, выйдет замуж за другого…
Его охватила жалость к себе, к матери, к Нине. Горькая обида тряхнула так, что застрявший в горле комок проглотить не удалось, на ресницах появились слезы. Плакал он тихо, беззвучно. И когда слезы прошли, вытер глаза тыльной стороной ладони, ощутил в теле слабость, горько вздохнул. Скрываться от следствия безрассудно. Рано или поздно дознаются, найдут, арестуют. А если добровольно явиться в следственные органы?
С каждой минутой в Сергее крепло решение прийти с повинной лично к Ивану Ивановичу Переплетчикову. Он лучше других знает его, Сергея, и Черноскулова, поймет ситуацию, посоветует что-нибудь. С ним надо откровенно поговорить и о Нине. Возможно, в начале следствия разрешат свидание с ней — вдруг она согласится ждать? А если до суда зарегистрироваться? Можно ли арестованному вступать в брак? Иван Иванович должен знать. Надо идти к нему, только к нему.
Лоскутников докурил сигарету, бросил окурок в тяжелую урну и решительно вышел из сквера.
Вот и здание управления внутренних дел. Массивная двухстворчатая дверь открылась легко. Сергей оказался в безлюдном подъезде. Слева, на стене, висел небольшой ящик для писем и заявлений на имя начальника УВД. На противоположной стене — внутренний телефон. Не вспомнив номер телефона Переплетчикова, Сергей двинулся дальше, к стеклянной двери, за которой стоял постовой, молодой сержант милиции. Увидев перед собой Лоскутникова, сержант по-военному козырнул:
— Слушаю вас.
— Подскажите номер телефона товарища Переплетчикова из уголовного розыска.
Получив ответ, Сергей возвратился к телефону, три раза крутнул диск. С третьего номера палец сорвался, пришлось набирать снова.
— Переплетчиков, слушаю, — донеслось из трубки.
— Иван Иванович… Иван Иванович… — голос у Сергея дрогнул. — Говорит Лоскутников Сергей. Помните меня? Да, он самый. Мне надо срочно повидаться с вами. Я здесь, в подъезде.
Переплетчиков пришел через пять минут, пожал Сергею руку, вглядываясь в болезненное лицо.
— Плохо выглядишь, Серега, — заметил Иван Иванович. — Болен, что ли?
— Нет, просто так…
— Где будем разговаривать? Здесь или в кабинете?
— В кабинете.
Лоскутникову выписали пропуск, и они поднялись на третий этаж.
— Как дела на работе? — поинтересовался Иван Иванович, усаживаясь за стол.
— В норме, — глухо ответил Лоскутников, опускаясь на стул.
— Как дома?
— Нормально.
— Тогда я готов слушать. Что стряслось?
— Садите меня, — упавшим голосом произнес Сергей.
— Не понимаю. — Переплетчиков задержал удивленный взгляд на хмуром лице Лоскутникова. — Почему же сажать? За что?
— Я… я… Черноскулова захлестнул.
— Что?
— Убил Черноскулова.
— Это правда? — Иван Иванович почему-то не совсем поверил услышанному.
— Правда.
— Если убил — плохо, хуже некуда. А что пришел сам — поступил правильно. Что ж, рассказывай, когда, где, почему и как все произошло?
Лоскутников говорил медленно и трудно. Когда смолк, Иван Иванович спросил:
— Может, Черноскулов отлежался, выжил?
— Не должен. При мне не шевельнулся.
Переплетчиков позвонил дежурному по УВД. На вопрос, не поступало ли заявление об убийстве в городе, услышал:
— В квартире гражданки Киреевой, проживающей по улице Заводской, дом сто двадцать один, обнаружен труп Черноскулова Григория Власовича. На место выехала оперативная группа. Других смертельных случаев нет.
— Там убийство, — пояснил Переплетчиков.
— Убийство? Точно?
— Да. Подозреваемый сидит у меня.
— Кто он?
— Потом.
— Принято к сведению.
— Надо передать по рации, чтобы графин на столе хорошо осмотрели, должны быть следы…
Опуская трубку на рычаги, Иван Иванович с досадой выкрикнул:
— Ну что же ты наделал?!
— Я… я… — Лоскутников часто замигал, не зная, куда девать непослушные руки.
— Что же ты наделал? — еле слышно повторил Переплетчиков. — Мы же с тобой договаривались… Ты обещал никогда не срываться.
— Я… я… не хотел убивать. Честно, Иван Иванович.
— Я-то могу поверить. Докажи суду, ему нужны доказательства! Как докажешь? Как? Что же ты наделал? Эх, Сергей, Сергей! — Переплетчиков помолчал, положил на край стола несколько листов чистой бумаги. — Пододвигай стул, пиши заявление о добровольной явке с повинной. Начни со встречи с Черноскуловым в ресторане. Излагай подробно.
Лоскутников пересел к столу, склонился над листом. Пальцы дрожали. Неровные буквы неуклюже цеплялись одна за другую, образуя такие же неровные и неуклюжие слова. Сперва писал медленно и тяжело, потом быстрее, с какой-то непонятной самому злостью. В конце разборчивее вывел:
«Я понимаю и признаю, что совершил большое преступление. Понимаю, что меня ждет строгое наказание, я готов его принять, потому и пришел сам в милицию. Защитника не надо, не хочу его иметь. Так все ясно. Только прошу суд при вынесении приговора учесть, что убил-то я опасного подонка, который искалечил мою жизнь в юности, втянул меня в кражи под угрозой, говорил, что заявит в милицию о том, что в вагоне я украл его приемник. При вынесении приговора я прошу учесть и мою добровольную явку в органы милиции…»
Написанное Переплетчиков читал неторопливо, изредка покашливая. Сергей сидел, склонив голову, думая опять о матери, о Нине и о том, задержат ли его сейчас же, без промедления или оставят пока на свободе.
— Сойдет, — коротко заключил Переплетчиков, зажимая гибкой скрепкой листы в верхнем углу.
— Сколько могут дать, Иван Иванович?
— Предположить трудно, угадать невозможно. Такой вопрос решает суд.
— Да, да. Я интересуюсь потому… Как вам сказать… У меня есть девушка. Очень добрая, душевная. Боюсь потерять ее.
— Любишь?
— Люблю.
— А она?
— Думаю, тоже. Сейчас сам не знаю, как она отнесется ко мне, будет ли ждать.
— О первой судимости знает?
— Знает, я рассказал все.
— Сколько ей?
— Двадцать один.
— Ситуация, Сергей, сложнейшая. Я уже говорил, что никто не может знать, какой срок определит тебе суд. И все-таки давай поразмышляем. К примеру, дадут шесть лет. Освободят, в лучшем случае, через четыре, если станешь вести себя образцово. Столько ждать не каждая осмелится, не каждая рискнет. Во-первых, ей стукнет двадцать пять — это возраст… Во-вторых, на нее могут подействовать разговоры знакомых и подруг о тебе, о твоей неисправимости и ненадежности…
— Как же быть? Меня уже не отпустят?
— Наверное, нет. Начальство, пожалуй, не согласится. Слишком серьезное преступление.
— А свидание можете разрешить?
— С ней?
— Да.
— Попробую помочь, попрошу следователя.
— Спасибо. Вдруг Нина решится ждать?
— Возможно.
— А можно до суда зарегистрироваться, если она согласится?