Через проходную Нина промелькнула за две минуты до начала работы. Пожилой, неповоротливый вахтер, проводив ее понимающей улыбкой, покачал головой.
Вначале работалось неровно, без обычного ритма. Время от времени Нина поглядывала по сторонам, надеясь увидеть Анну Владимировну. Но та почему-то не появлялась, и только в обед они встретились в столовой. Анна Владимировна подошла к столу, за которым обедала Нина, пригласила посидеть в фабричном сквере. Они выбрали беседку между газонами, где цвели пионы и георгины, защищенные с северной стороны кустами сирени.
— Нина, ты сегодня мне не нравишься, — первой начала разговор Анна Владимировна. — Неужто милиция огорчила?
— И так, и не так, — неопределенно ответила Нина.
— Ну-ка, ну-ка, расскажи! Разберемся, время пока есть.
Нина горестно вздохнула, начала рассказывать, поглядывая по сторонам, опасаясь, чтобы слова ее не донеслись до других женщин. Слушая, Анна Владимировна то задумывалась, то испуганно круглила глаза, то открыто удивлялась. Когда Нина выговорилась, Анна Владимировна спросила:
— Да ты поняла ли, зачем приглашали в милицию?
— На свидание с Сергеем, он упросил. Зачем же еще?
— Да тебя же сватали, дуреха! Милиция сватала! Не открыто, но сватала. Разве не ясно? Вдумайся хорошенько. Сергея не хаяли? Не хаяли. Сказали, что он тебя очень любит? Сказали. Регистрироваться предлагали? Предлагали.
— Нет, не предлагали.
— А как понимать разрешение на брак? Даже организовать обещали. Разве это по сути своей не предложение?
— Такое мне в голову не приходило.
— На работе ты смышленая, а тут догадаться не сумела, — легко упрекнула Анна Владимировна. — И как ты решила?
— Пока никак. Посоветоваться было не с кем. Родители живут далеко. Ольга уехала по турпутевке. Вот и ломаю голову, не знаю, в какую сторону кинуться. Страшит то, что Сергей окажется в колонии второй раз. Каким он вернется. Таким ли, какой есть? Не станет ли хуже?
— Если сильно любит, не испортится, бояться не надо. У него, видать, не ломкий характер. Да и Переплетчиков, говоришь, уверен, что Сергей не будет хуже.
— Так он сказал.
— Чего же еще хочешь? Если Сергей тебе мил — решайся шагнуть навстречу. За то, что ты от него не откажешься, он должен сильнее ценить и любить.
— Хорошо бы…
— По-другому и быть не должно.
— Спасибо, Анна Владимировна.
— Жить, Нина, надо решительнее, — поучала Анна Владимировна, — но нельзя терять разум.
— Да, да, — согласилась Нина.
…И вот сейчас, через семь месяцев, Переплетчиков получил бандероль. Кроме браслета и авторучки, в пенале оказалось письмо, написанное бисерным почерком. Иван Иванович разгладил листы и принялся за чтение:
«Здравствуйте, многоуважаемый Иван Иванович! Прошло немало времени с того дня, когда мы виделись последний раз. Хотел написать раньше, но не стал, потому что не имел для Вас подарка. Эти сделанные мною вещицы должны понравиться Вам. Высылаю их с радостью.
Я нередко вспоминаю наши встречи, от первой до последней. Воспоминания крепят меня, наполняют силой и еще большим уважением к Вам. Вы даже не знаете, как Вы мне стали близки и понятны. Особенно теперь, когда я получил возможность видеться с Ниной. Она живет у моей мамы, приезжала один раз, и нам давали свиданку на трое суток. Мы много говорили о жизни и о Вас. Мы очень довольны, как была организована регистрация брака. Никто не заметил, что нас сопровождал конвой. Хорошо, что Вы и другие были одеты в штатские костюмы. И Нина оказалась молодцом, не показала слабости, улыбалась. Но в первом же письме призналась, что крепилась изо всех сил, чтобы не расплакаться.
Я убежден, что Нина из тех, кто может сделать меня счастливым. За это буду пожизненно Вам благодарен. Если бы не Вы, я мог бы потерять ее навсегда.
Теперь коротко о здешней жизни. Хотя мои преступления нелегким колесом прокатились по мне, изуродовали мою молодость, я не погиб, окончательно стряхнул с себя преступное прошлое. Здешнее начальство относится ко мне хорошо, увидело мои старания, объявило благодарность. А свиданка с Ниной — лучшее поощрение. «Отпетых» здесь единицы. С ними, как Вы советовали, не сближаюсь. Среди моих знакомых нет таких, которые бы не раскаивались. Никчемное прошлое корежит их, особенно тех, которых доставили сюда за преступления против людей. Такие с опозданием поняли, что люди должны относиться друг к другу бережнее. Иногда слышно горькое: «Я, дурак, испортил свою жизнь, так хоть бы других уберегли, остановили вовремя…»
А теперь, Иван Иванович, извините. Растормошил я себя, разогнался. Пора кончать. На дворе ночь. Колонисты спят. Удачи Вам всегда и во всем!
До свидания!
— Эх, Сергей, Сергей!.. — Лейтенант Переплетчиков свернул письмо, положил в сейф. Где-то среди честных людей бродят сейчас другие, подобные Черноскулову, и, возможно, они уже нашли новых несмышленышей и ведут их к той запретной черте, от которой до преступления один шаг.
А вовремя ли кто-то перекроет им дорогу?
Успеет ли перекрыть?
Не опоздает ли?
КРИТИКА. БИБЛИОГРАФИЯ. МЕМУАРЫ
Поэты Урала
Василий Еловских
НИКОЛАЙ КУШТУМ
Воспоминания
Мало кто из читателей знает, что настоящая его фамилия — Санников, а псевдоним он выбрал по названию села Куштумга, затерянного в горах Южного Урала, — там Николай Алексеевич родился в 1906 году в семье плотника.
Он везде подписывался «Куштум» — и под стихами, и под повестями, и под книгами, которые редактировал. Он был разносторонне талантлив.
Впервые я увидел его в тридцать пятом, когда посещал двухгодичный семинар начинающих писателей при Свердловском Доме работников искусств, где Куштум руководил секцией поэзии. Надо понять, с какой гордостью я, шестнадцатилетний подросток, заходил в это внушительное, хорошо обставленное здание и как импонировала мне романтическая натура Куштума.
Он всегда был в приподнятом, праздничном настроении. Будто не о стихах начинающего вел речь, чаще всего бледных, беспомощных, а о чем-то крупном, возвышенном. Такое за ним замечал я и в последние годы: о стихах, о рассказах молодых (и не молодых) авторов Куштум любил говорить немного приподнято, торжественно. Говорил глуховатым голосом, нажимая на отдельные слова и слегка жестикулируя.
В нем не было рисовки и позы. Одевался довольно скромно: простой костюм, неяркий галстук.
Однажды я спросил у него, кто из слушателей семинара жив. Он подумал и махнул рукой:
— Да много их было, но все подевались куда-то. Ты вот… И то живешь не у нас.
На правах старшего по возрасту он частенько, особенно, когда был добродушно настроен, говорил мне «ты». А в письмах обращался почему-то на «вы».
Однажды, кажется, тоже году в тридцать пятом, я встретил его в редакции газеты «На смену». Удивился, что он там работает: я думал, все поэты живут только литературным трудом. Он поглядел на меня с грустью:
— Не всегда проживешь на литературный заработок. Приобретай-ка, слушай, какую-нибудь хорошую профессию. Литература — штука такая…
Перед войной я работал в редакции первоуральской газеты «Под знаменем Ленина» и, частенько наезжая в Свердловск, виделся с Николаем Алексеевичем. Помню одну встречу с ним. Приглядывается ко мне изучающе, будто видит впервые, покашливает. И не поймешь, как покашливает, не то одобрительно, не то осуждающе.
— Красивое кашне, дорогое, видать. И галстук яркий. Сейчас такие в моде. Что-то все время меняете и галстуки, и кашне. Только не обижайтесь, пожалуйста, на меня… Но, знаете что… покупайте-ка лучше поменьше галстуков и побольше книг. А?..
И смотрит уже по-другому — улыбчиво, весело.
После войны он много лет был редактором Свердловского книжного издательства. Зимой 1961 года редактировал сборник моих рассказов «Тревожные вечера».