Чем темней становился вечер, тем страшней, таинственней возникали рассказы. Вот уже то одна, то другая из женщин заводила разговор о привидениях.
— Зашла она, бабоньки, в избу, сунула руку под лавку за веником, а там — мертвая голова лежит, — рассказывала одна из соседок, — тут она, милые вы мои, и грохнулась без памяти…
Я еще крепче прижималась к маме, судорожно цеплялась за нее, готова была разреветься от страха и… не уходила, слушала.
Только грозные окрики мужей разгоняли эти вечерние сборища женщин. Расходились нехотя. Я шла, уцепившись за мамино платье, испуганно озираясь на каждый звук, на каждый неясный силуэт. Детское воображение рисовало все услышанное ярко и живо. И долго еще страх стискивал сердце…
ПАПА, МАМА, НАТЮРМОРТ… И ДАМЫ В КРИНОЛИНАХ
Те времена, когда я, стоя обеими ногами в маминой калоше, разрисовывала угольками табуретки, давно прошли. Я уже вовсю рисовала цветными карандашами все, что попадало на глаза. Как-то бабушка показала мои рисунки учительнице. Та долго рассматривала их. Потом достала из шкафа анатомический альбом и сказала:
— Вот пусть скопирует, срисует. Поняли?
И в моей тетрадке появился глаз. Он смотрел на меня весело, будто подбадривал: «Так, мол, так, продолжай, девчонка!»
Рядом оказался нос, большой, строгий. Он, казалось, принюхивался к каким-то запахам. Кисть руки легла на белом листке. Огромное ухо к чему-то прислушивалось, а нога стояла твердо, непоколебимо.
Когда учительница увидела эти рисунки, она изумленно посмотрела на меня и подала мне новую картинку. Это был портрет дедушки Крылова. Я уже видела его в книжке басен.
Что ж, Крылов так Крылов. Что стоило для такой храброй девчонки нарисовать его портрет. Я еще не знала никаких правил. И страха еще не знала. Делала все по наитию. И портрет опять получился, конечно, по-своему, по-детски, но все же Крылова можно было узнать. И учительница, задумчиво глядя на меня, сказала:
— Кажется, способный ребенок… Знаете что, отведите-ка вы ее в художественную школу, где ребята учатся рисовать, а пока… пока пусть она нарисует хотя бы папу с мамой…
Папу с мамой? И как это я раньше не додумалась? Они всегда рядом со мной, и такие совсем, совсем разные. Папка черный, длиннолицый и длинноусый. Усищи черные с колечками на кончиках. Из-под фуражки чуб черный торчит, а глаза светло-серые так и смеются. А мама светленькая, круглолицая, бело-розовая, курносая. Только глаза черные, как смородинки. Рисовать так рисовать. Попробую!
И вот теперь, спустя 70 лет, глядя на эти давние пожелтевшие от времени рисунки, я узнаю их, моих родителей. Все-таки что-то сумела схватить своим неопытным глазом.
Вот тогда-то бабушка и привела меня в только что открывшуюся художественную школу. Ах, как там было все интересно! На стенах висели картины. На тумбочках и этажерках стояли гипсовые фигуры амуров и богов. Тут же были черные чугунные изваяния неизвестных еще нам героев. Мрачно смотрел, завернувшись в плащ, Мефистофель. Свободно, будто что-то рассказывая, стоял Дон-Кихот, а черный изящный чертенок дразнил красным языком, наставляя нос.
Так бы и не отходил от них, рассматривал целый день. Хорошо бы, да разве можно так? «Работать надо», — говорил нам Герман Александрович. В классной комнате все уже приготовлено для урока: на столе стояла кружка, рядом кринка и тарелка с хлебом. «Натюрморт» — трудное, незнакомое слово. Мертвая натура, то есть просто вещи, предметы.
Я пробовала рисовать, но почему-то у меня все получалось не так, как у других ребят. Кружка и кринка не казались круглыми, объемными. Тарелка выглядела какой-то плоской дощечкой. Нет, это было куда труднее, чем копировать руку или ногу из альбома. И скучновато. И трудно. Но мы еще знали и понимали, что это нужно. И терпеливо исправляли, переделывали, делали заново. Это требовало большой усидчивости.
Зато как радовались ребята, когда в класс входил Анатолий Владимирович Скрипов. Казалось, он вводил с собой саму фантазию, сказку. На его уроках можно было сколько угодно фантазировать, рисовать чертей, красавиц-принцесс, фей и леших. А иногда он разрешал взять листок бумаги и начеркать на нем случайные линии без всякого замысла, просто что получится, а потом присмотреться внимательно, «увидеть» что-то там, напоминающее фигурку зверя или человека.