– Трусишь? – презрительно усмехнулся Нугри.
– Нет, не трушу. Но боюсь судей подземного мира, когда душа после моей смерти предстанет перед ними.
– А я не боюсь судей, потому что наше дело справедливо.
– Да, справедливо…
– Так почему же ты колеблешься?
– Я боюсь неудачи. Боги будут нас пугать, преследовать… В темноте мы легко заблудимся и погибнем с голоду.
– И все же мы пойдем, Кени! Не итти нельзя. Но если ты боишься, Кени, я найду себе спутников.
– Нет, Нугри, я не боюсь! Я пойду с тобой!
– Я знал, что ты согласишься, Кени! Хотя ты мог бы отказаться. Ведь у тебя никого не осталось в живых.
– Да, у меня родных нет. Но я рад помочь голодным, потому что я сам бедняк и жил всегда в нужде.
– Не привлечь ли нам в помощь несколько человек? – предложил Нугри.
– А кого?
– Старого Тинро и его сына Ани.
Кени широко улыбнулся.
– Этих людей мы знаем много-много лет, – сказал он. – Но подожди говорить им. Зачем смущать их покой? Скажем им в тот день, когда будут хоронить Миамуна.
9
Прошло четыре года.
В тяжелом труде, среди голодных, больных и озлобленных людей закалялся дух Нугри. Много людей умерло на его глазах от болезней. Погиб и молодой Ани, сын каменщика Тинро. Старик остался один. Он бы совсем пал духом, если бы не Нугри и Кени. Они ободряли его, часто беседовали с ним.
И однажды рассказали ему о своем замысле. Выслушав их, Тинро поклялся помочь Нугри.
Однажды Нугри получил письмо от сына. Оно было печальное. Аба сообщал о смерти матери.
Нугри опустил голову, и слезы полились из его глаз. Мимута умерла!
Умерла женщина, с которой он прожил много лет. С ней он делил только одно горе, потому что радостей не было. Страшная жизнь стояла перед его глазами – вся жизнь в нищете и непосильном труде.
Сквозь слезы, застилавшие глаза, Нугри стал читать письмо дальше. Аба писал, что место матери заняла старшая сестра: хотя ей нет еще и двенадцати лет, она неплохо справляется с хозяйством. О себе сын сообщал радостную весть: он уже писец и работает в Фивах при наместнике.
Аба подробно описывал, как стал писцом. Сперва он работал по сбору продовольствия, вел учет поступавших натурой податей с земледельцев, скотоводов, охотников и рыбаков. Когда наместник назначил его работать на складе, Абе пришлось трудно: он должен был присутствовать при ссыпке зерна, наблюдать за правильным поступлением налогов. Аба громко выкрикивал вносимую меру, и писцы заносили количество принятых продуктов в свои книги. Он мечтал стать начальником деревушки и приобрести право носить трость, символ знатности.
Нугри вспомнил, как этот наместник отправил их строить эту проклятую гробницу.
«Как может сын Мимуты работать у такого человека?»
Сгоряча Нугри написал сыну резкое письмо, в котором порицал его за службу у недруга бедняков. Но Кени отговорил Нугри посылать это письмо.
– Все писцы притесняют народ, – сказал Кени. – И наместник Фив не хуже остальных злодеев. Пусть Аба не ссорится с ним попусту и работает у него. Выслужившись, он сможет улучшить положение бедняков, будет радостью и защитой их. У него они найдут справедливость и милосердие.
– Может быть, ты прав, – согласился Нугри и написал сыну другое письмо. Он поручил ему заботиться о детях, переселить их к себе в Фивы.
Гробница была построена. Люди надеялись возвратиться вскоре на родину. Нугри был озабочен. Не радовало его возвращение в Фивы. Что там делать? Опять влачить жалкое существование, умирать с голоду? Нет, он не пойдет, пока не будет сокровищ. С ними, только с ними возможно возвращение в родную деревушку.
10
Опираясь на посох из черного дерева с золотой оправой, старый Рамзес вошел во двор в сопровождении царевича Мернепты. С давних пор вошло у него в привычку осматривать по утрам свое имущество. Он побывал в складах, где стояли колесницы и хранилось оружие, затем в стойлах, чтобы полюбоваться вавилонскими конями и азиатским скотом. На исхудалом лице его блуждала самодовольная улыбка. Он был тщеславным фараоном.
– Смерть похитила у меня много сыновей, а я еще живу, – жаловался Рамзес. – Осталось у меня несколько сыновей и ты, наследник-царевич. Давно пора тебе царствовать, ты не так уж молод, а я мешаю тебе.
– Клянусь Сетом! Что ты говоришь, бог и отец? Твои слова ранят мое сердце!..
– Я слаб телом, – продолжал фараон, – не могу больше воевать, не могу изгнать врагов, которые вторгаются в нашу страну. Кто защитит ее?
– Бог и отец, – сказал сын, целуя его руку, – живи и не печалься.
Если Амон сохранит мою жизнь, боги помогут мне защитить Египет. Враждебные нам ливийцы уже у ворот Мемфиса, но чего нам бояться? Разве ты, бог и отец, не разбивал более сильного неприятеля?
– Это было так давно, что я потерял счет годам. Скоро мне девяносто лет… Я царствую почти шестьдесят семь лет… Лицо мое иссохло… Жизнь стала мне в тягость…
Они вошли в сад, окружавший дворец, остановились у пруда, облицованного камнем. Гуси и утки плавали по воде. Финиковые пальмы, развесистые смоковницы и душистые акации отбрасывали длинные тени. От пруда, обсаженного лотосом и папирусом, расходились аллеи пальм и плодовых деревьев. Тяжелые виноградные гроздья, поддерживаемые деревянными решетками, висели у стен сада. Редкостные цветы, благоухая, пестрели на грядах.
Рабы, ставившие под деревьями подпорки и подвязывавшие кусты, прекратили работу, увидев фараона и наследника. Они упали ниц, не смея поднять головы, а главный садовник подбежал к царю. Он упал перед ним на колени и облобызал прах у его ног.
– Сыну Солнца, нашему богу и великому Миамуну – жизнь, здоровье, сила! – слава во веки веков! – воскликнул садовник, подняв голову, но не вставая с колен. – Прикажи, отец наш и бог, подать тебе нежно-розовый лотос с широкими листьями, подобный твоему щиту!
И, встав с колен по знаку Рамзеса, он поднес ему цветок.
Розовый лотос был священным растением, и зерна его не употреблялись в пищу даже жрецами. Посвященный богу Солнца, он обыкновенно красовался на семейных и религиозных празднествах египтян.
– Пришли к царскому столу побольше цветов белого лотоса, – сказал Мернепта, – а также не забудь послать их царице и царевнам, пусть они украсят свои волосы!
– Будет исполнено, любимый сын бога и отца нашего! Но не желает ли сердце великого Миамуна отведать плодов этой финиковой пальмы? Я сам взрастил ее для тебя и твоего дома, чтобы ты, отведав фиников, сказал:
«Моя семья сладка, как эта пальма».
Так говорил хитрый садовник, зная, что фараон любит лесть. И подал ему корзину с финиками.
Высохшее лицо Рамзеса сморщилось, точно он готов был заплакать, – фараон улыбнулся и протянул садовнику ногу. Это считалось величайшей милостью, и обрадованный садовник прильнул к ней губами. Мернепта последовал примеру отца.
– Я доволен тобой, начальник садовников, – сказал Рамзес, – и жалую тебя участком обработанной земли с людьми, скотом и постройками на ней.
В это время из беседки послышались звуки арф, лир, лютен и флейт.
Появились девушки и стали исполнять веселую восточную пляску. Фараон смотрел на них несколько мгновений. Вдруг он махнул рукой и, круто повернувшись, направился ко дворцу.
Было время обеда, и Рамзес торопился. Состарившись, он пристрастился к еде. Он пил чужеземные вина из синей чаши, изображавшей лотос. Самыми любимыми из них были золотистые вина Сирии и густые красные вина с острова Кипра.