— Так вы, пожалуйста, ее разыщите. Мы с женой вас поблагодарим, — говорит доктор.
— Где ж теперь искать? Поезда каждый час проходят станцию. А еще сколько воинских эшелонов помимо расписания. Вам надлежало раньше побеспокоиться.
— Жена звонила в участок.
У доктора дома такой же телефон, как в управе у матери. И у Челышевых был свой аппарат, пока отец, не прогорев на строительных подрядах, снимал большую, в семь комнат, квартиру.
— Телефон — не бумага. Подпись не поставишь. Надо было прошение подать и карточку приложить.
— Фотографий нет. Она впопыхах бежала.
— А кем, извините, пропавшая вам доводится?
— Дальняя родня… — неуверенно отвечает доктор.
— А, случаем, не аферистка какая? Дите подкинула, а сама — шасть… и ищи ее по всем вокзалам империи. Я вам так посоветую, господин доктор: отнесите девочку в приют. Мало вам своей родни? А эту пусть окрестят, и никаких вам неудобств с ней не будет…
Но через день выясняется, что беженка бросать ребенка вовсе не помышляла. Просто торопилась на свидание. В номерах ее ждал офицер. Должно быть, познакомились в поезде или на узловой станции, куда она добралась из пограничного местечка. То ли была из влюбчивых, то ли офицер заморочил ей голову, но в гостиницу она пришла сама. Коридорный ее запомнил, но разве запрещено девице посетить военного?
А утром другой коридорный, проходя по второму этажу, почуял, что из-под двери двадцать третьего номера дует. С ночи погода переменилась, пошел дождь; постоялец же, видимо, во хмелю окна не закрыл и, смотришь, простудится.
Коридорный постучал. Ему не ответили. Тогда он спустился к конторщику, и они вдвоем вышли во внутренний дворик. Окно двадцать третьего оказалось распахнутым на обе створки, а в увядшую клумбу вбиты не съеденные дождем следы сапог.
— Зови, — вздохнул конторщик, и коридорный побежал за полицией. Дверь взломали. На железной койке лежала обнаженная красавица с чулком на шее. Ее живот и бедра были залиты кровью. Следствие установило, что маньяк исковырял несчастную шашкой и вытер клинок о валявшееся на коврике обтерханное платье.
Так писали местные «Ведомости», и Пашке долго снилась беженка, правда, не голая, но всегда окровавленная. Он даже решил, что красоте непременно сопутствует жуть убийства и тайны. Этот страх сохранился в Челышеве надолго, пожалуй, навечно, и спустя тридцать, сорок, даже пятьдесят лет он опасался, что кто-нибудь прирежет его дочь.
… Меж тем Артема производят в прапорщики. Он получает одного Георгия, второго, а мать все не выходит замуж. И вдруг батальонный командир собственноручно уведомляет Любовь Симоновну, что ее сын Артем Родионов Челышев пал смертью храбрых. Мать молчит, ходит в свою управу, но нотариус больше у них не засиживается. И однажды Пашка видит, что его мамаша — уже не молодая и вовсе не суровая. Неожиданно на первого осеннего Павла привела во двор за руль (как козла за рога!) взаправдашний, хотя не новый, велосипед. И глаза у матери такие настороженные, словно боится, что второй сын тоже убежит на войну. Месяц Пашка гоняет по всему городу. Но вот на окраинной улочке мальчишки ссаживают его с велосипеда, протыкают покрышки, выдирают спицы, уродуют передачу. Пашка отбивается велосипедным насосом, а когда вырывают насос, ребром ладони расшибает двоим пацанам носы и притаскивает на Полицейскую железного калеку. Ему стыдно перед матерью, но, полагая, что постиг законы человеческой зависти, он злится не на мальчишек, а на Любовь Симоновну и себя:
— Стегайте! Что мне ваш ремень? Спасибо, живым остался. А убили бы — тоже по-честному вышло б. Нечего задаваться. Не по чину нам велосипед!
— Ох, старый ты, Пашка, — удивляется мамаша. — Прямо мудрец-философ…
Теперь она норовит вечерами сготовить что по-вкусней. Но Пашка уже сам по себе. Пусть мать пьет втихомолку портвейн или кагор и потом судачит на крылечке с соседками, будто она такая же… Время стоит скучное. Разве что царь по дороге в Ставку проедет через город. Хотя вокруг автомобиля столько казачья, что самодержца не разглядишь.
Но вот в марте студенты схватываются с городовыми, сжигают часть, и объявляется полная свобода. Все цепляют красные банты, и с бульварных тумб и скамеек на больших и малых митингах слышатся картавые, часто неграмотные речи.
— Ожидовел город, — пожаловался племяннику Клим.
— Не любишь? — подмигнул Пашка.
— Признаюсь, грешен. Конечно, народишко, избранный Господом. Обижать нельзя. Но и любить не вижу причины.
— А ты не черносотенец?