Так же думала и Катя. И сказала ему о своем мнении почти этими же словами.
Первый, очень короткий, разговор состоялся между ними в канцелярии московской пересыльной тюрьмы, Куда их привели для «опознания» друг друга. Сюда, в печально знаменитую «Бутырку», доставили Катю из вологодской глуши. А он к тому времени уже более двух недель пользовался прелестями «Бутырки».
Воистину все относительно. Он вспомнил, как томился в своей одиночке в «Крестах», сколь беспросветно унылым был каждый день тюремного существования, как сопротивлялось все его существо монотонно казарменным порядкам, установленным как бы специально для того, чтобы ежечасно и ежеминутно напоминать заключенному, что он не человек, а лишь тень человека, и соблюдавшимся с поистине железной неумолимостью. Но, сопоставив здешние порядки с тамошними петербургскими, сказал себе, что по сравнению с «Бутыркой» «Кресты» могут сойти за тихий семейный пансионат. Во всяком случае, здесь в московской пересыльной, не только не могло быть ни газет, ни цветов, по и самая мысль о возможности подобных послаблений в режиме показалась бы дикою и каждому тюремщику и каждому заключенному.
— Я сам себе кажусь тираном, — сказал он тогда Кате, — что принудил тебя ехать со мной.
— Ты наивен и самонадеян, как всегда, — весело возразила Катя. — Еще не родился человек, который мог бы принудить меня сделать то, что я не хочу делать.
— Тебе там было лучше, — сказал он, не принимая шутки, — у тебя сложился круг знакомых…
— Вот тут ты абсолютно прав, — сказала Катя, — ты безвозвратно лишил меня общества попадьи, заменить которую ты не в состоянии.
И когда он, замолчав, улыбнулся и махнул рукой, сказала уже совершенно серьезно:
— Когда мы будем вдвоем, время пойдет вдвое быстрее. — И снова с улыбкой: — К тому же, нам скостили почти четыре месяца. Выше бороду, Петр Петрович!
Об Олтаржевском Катя заговорила сама.
Было это, кажется, в этапе, следовавшем из пензенской пересыльной в самарскую, или из самарской пересыльной в челябинскую, а может быть, из тульской в пензенскую… Везли их в Восточную Сибирь как-то странно. Первый этап из Москвы был отнюдь не на восток, а на юг. Сперва повезли в Тулу. Оттуда в Пензу. Оттуда в Самару и так далее.
— Заботясь о расширении нашего политического кругозора, нас решили познакомить со всеми тюрьмами Российской империи, — сказала Катя.
Ехали в новеньком арестантском вагоне с решетками на окнах. Когда затопили железную печку — по ночам уже основательно подмораживало, — в вагоне нестерпимо и тошнотворно запахло масляной краской.
Катя выбралась из бабьего угла вагона.
— Не могу спать, голова разболелась от этого угара, — сказала она ему.
Отошли к небрежно застекленному окошку, от которого тянуло свежей прохладой.
— Олтаржевский еще раз приезжал, — сказала Катя. Он промолчал.
— Что же ты не спросишь, зачем приезжал?
— Зачем приезжал?
— Все допытывался, люблю ли я тебя.
— И что ты ему сказала?
— Ты не догадываешься?
— Уши надо было ему надрать, — сказал он без злости, но и без улыбки.
— Зачем… — вздохнула Катя. — Он еще мальчик. Незабвенная пора, золотое детство.
Олтаржевский был на четыре года моложе Кати и на пять лет моложе его.
— В чем же это его детство проявилось? — спросил он с неласковой усмешкой.
— В чистоте… — сказала Катя. — Он потребовал, чтобы я призналась, люблю ли я тебя, сказав, что только после этого он откроет мне свои планы. Сказано это было достаточно торжественно. И, конечно, я не была бы женщиной, если бы у меня не взыграло любопытство. Планы были наполеоновские. Если сердце мое свободно, он увезет меня за границу в Финляндию, а затем в Европу.
— Какую блистательную возможность ты упустила! — посочувствовал он.
— Злюка! — сказала Катя. — Мог бы и пожалеть бедного рыцаря. Он в отношении к тебе был предельно честен.
— Хорошенькая честность! — возмутился он. — Должен был у меня разрешение получить.
— Увы! Даже самые благородные мужья и те феодалы, — сказала Катя.
Добрую память по себе оставил город Омск.
В Омске радостные неожиданности сыпались на них, как из рога изобилия.
Первая: в отступление от общих правил, их с Катей отделили от общего этапа, и им было разрешено следовать до центра Восточной Сибири, города Иркутска, по железной дороге за свой счет.