— Это как у хлыстов, што ли? — спросил старшой, покосившись на него явно неодобрительно. — Из одной миски хлебать, одним пологом укрываться?
— Не совсем так. Пусть миска у каждого будет своя, только чтобы в миске у каждого было.
— А тут в соседях виноватых не ищи, — все еще на-супясь, возразил старшой. — Ежели я топором помашу от зари до зари, у меня и мясо в чугунке и чай-сахар на столе; а ежели пролежу день-деньской пузом кверху, токмо редька с квасом, да и той не досыта.
С этим мужиком стоило поспорить. Это не пустобрех, а труженик. В жизни твердо на ногах стоит и силу своих рабочих рук знает. Что же, и в Питере встречал он таких. Даже среди фабричных рабочих. Преимущественно из числа мастеров. Вот и этот мастер своего дела и уверен, что сам своего счастья кузнец. Этого одними рассуждениями, даже самыми хитроумными, не убедишь. Ему житейский факт подавай. Да такой, чтобы можно было не только взглянуть, а и руками пощупать. Ну что же? Отыщем и такой. Недаром ползимы здесь прожито. Да еще к тому же неподалеку от полукаменного, крытого железом дома главного здешнего мироеда лавочника Иннокентия Ивановича Черемных. Вот где пригодилось соседство…
— Я вот часто мимо окон Иннокентия Ивановича прохожу. Знаете такого?
— Кто не знает, — усмехнулся веснушчатый.
— И часто вижу, как он чаи распивает или вечерами застолье с гостями ведет. Не один раз встречал его на улице или возле дома. Но ни разу не видел Иннокентия Ивановича с топором, или с лопатой, или хотя бы с метлой в руках. Ни разу не видел его в поле за плугом, да и в лавке не сам он аршином машет. Везде у него батраки, приказчики и прислужники. Сам же он палец о палец не ударит… А ведь живет-то куда лучше вашего? — И уже прямо в упор насупившемуся старшому: — По какой такой причине?
— У его капитал, — мрачно отзывается старшой. — Его с нами не равняй.
— За ем не угонисси, — поддерживает старшого колченогий старичок в заношенной до дыр рыжей поярковой шляпе. — У ево и родитель лавку держал. Ихняя фамилия спокон веку известная в Верхоленске,.
— Ну и что с того, что известная, — возражает веснушчатый парень, — правильно хороший человек объясняет, хоть про этого живоглота тоже. Не жнет, не сеет, а деньги под себя гребет лопатой…
Один единомышленник уже определился. Но надо довести до ума старшого.
— Иннокентий Иванович, конечно, мироед, или, как правильно тут сказали, живоглот. Только маленький живоглот, мелкий мироед. На него работают, если сосчитать всех его приказчиков, батраков и прислужников, человек десять, от силы пятнадцать. Да и вы все на него работаете.
— А мы-то пошто на него? Мы на себя! — сердито мотнув головой, возразил старшой.
— В том и суть, что и вы все на него работаете. Он продает вам товары не по той цене, что сам купил, а гораздо дороже. Иной раз и копейку на копейку накинет, рубль на рубль. А иначе зачем бы он стал торговать? Всякая торговля для барыша. И выходит, что он вас каждого, сколько вас есть в Верхоленске, заставляет на себя работать, ну хоть не с утра до вечера, а, скажем, по часу в день. Вот и получается, что работает на него по крайней мере сотня людей. И все равно мироед он мелкий. А вот в Питере, откуда меня выслали, есть фабрики, на которых работают до пяти тысяч рабочих. И все они работают на одного хозяина. Разве это справедливо?
Завершить начатую беседу не удалось.
Веснушчатый парень углядел, что из-за дощатых пристанских лабазов вывернулась знакомая фигура урядника, и сказал об этом старшому.
— Пошабашили, хватит. Давай за работу! — энергично скомандовал старшой. — А вы, барин хороший, шли бы своей дорогой. И, значица, так: вы нас не видали, мы вас не слыхали. А то долго ли до греха. Как зачнут таскать по судам да по допросам…
Не хотелось обрывать серьезный разговор, не доведя его до конца. Впрочем, самое главное он успел сказать. И плотники хорошо его поняли. Пусть каждый на свой лад, но самую суть все уловили. И для него самого разговор был полезен. Первый случай откровенного доверительного общения с местным рабочим людом. Рабочие люди везде есть. И не раз еще придется вести с ними откровенные беседы. И все-таки досадно, что не договорили. Каких-то минут не хватило…
Но карбазный мастер был прав, оберегая его от полицейских глаз и ушей. Здесь, на краю света, церемониться не станут. И сыщут место подальше и поглуше Олекминска… Про здешние порядки он уже наслышан: закон — тайга, прокурор — медведь!
Вряд ли на тот именно карбаз угодили они с Катей, к сооружению которого и он руки приложил. Карбазов каждую весну отплывало вниз по Лене великое множество. Но Кате он сказал, что это тот самый, и заметил, что ее это порадовало.